Марина Мелексетян

 

КАМЕННЫЙ ТУМАН

 

 

Часть 1. Камень.

 

1.

 

Мастерская Голубкиной в цокольном помещении. Низкое окошко над тротуаром. Мимо то и дело проходят сапоги, грохочут боты, стучат набойками туфли.

Из-за окна доносится шум поездов с вокзала.

Ширма делит пространство на две части. В одной стоит стул для натурщиков. В другой –  рукомойник, печка и постель. И тут, и там расставлены большие статуи, накрытые белыми простынями.

Александра укладывает вещи в два чемодана. Снимает абажур с лампочки, сдувает пыль и пытается вместить его в чемодан.

Раздается стук в дверь, пригнувшись, входит граф.

 

Граф. Добрый день, это здесь мастерская Анны Голубкиной?

Аля. Вам чего? 

Граф. Вы Голубкина?

Аля. Вообще-то да. Только я не она. Сестры нет. Нет дома, заболела.

Граф. Я подожду. Мне бы с ней поговорить.

Аля. Нет. И не думайте даже. Вы кто?

 

Граф протягивает карточку. Аля смотрит.

 

Аля. Думаете, раз вы граф и бывший министр, так она и кинулась? Дудки.  Она не принимает. Никого.

Граф. Больна?

Аля. Точно так. Больная вся уже с вами. Не будет работать.

Граф. А вы почему за нее решаете?

Аля. Я ее старшая сестра.

Граф. Ах, ну если старшая. Ну ничего, я подожду.

Аля. Да ведь мы уезжаем! Видите? (пытается впихнуть абажур в чемодан)

Граф. Вы едете за границу?

Аля. В Зарайск! На родину! Там у нас дом. Первый этаж каменный, второй деревянный… Еще дедушки нашего, Поликарпа. Голубкины, знаете? Там все нас знают. Огородники мы. У нас все росло: и репа, и капуста, и картошка 33 сорта: адретта, белоснежка, виктория, глория…

Граф. Э, это по алфавиту?

Аля. У Ани хорошо принимались яблони. Все плодоносят до сих пор. Они ей  как братья и сестры, понимаете? Ведь эти деревья росли с нами вместе, помнят наших предков… А вы говорите… Поедем сад поднимать, огород.

Граф. Позвольте, как же так? Разве она сама готова оставить свое ремесло? Говорят, она мастер, каких не было еще у нас среди женщин. У самого Родена обучалась. Про нее говорят, что ее статуи оживают, такой талант!

Аля. И что? Знаете, это у нее пройдет.

Граф. Помилуйте, как же? Мастер, чьи скульптуры подчас живее самих моделей, видящий насквозь самую душу своих натур, никогда так легко не откажется от своего призвания.

Аля. Вот вы граф, да? А знаете, как она с графом Толстым обошлась?

Граф. Нет, а что? Граф Толстой хотел заказать ей свой бюст?  

Аля. Да, и она ему отказала.

Граф. По слухам, старик сам не пустил ее на порог, когда она пришла.

Аля. Конечно, кому приятно знать правду?

Граф. Да, говорят, она умеет припечатать. Вот я и заказал Трубецкому свой портрет. В бронзе, фигура с сеттером, знаете? Премилая вещица. Но… настал и для меня час. Как ни страшно, а правда важнее.

Аля. Слушайте, ладно, скажу. Вы не хотите понять экивоками, так вот вам:  хотя бы пожалейте ее! Доктора запретили ей сильные переживания. Эта работа для нее слишком тяжела.

Граф. Конечно, конечно. Все эти глыбы, месиво, отсекания, я понимаю, понимаю. Пусть хотя бы снимет мерки, или как там? Слепки? Я готов. Я в Москве еще пробуду какое-то время, могу уделить сеансам…

Аля. Какой вы! Ей душевно тяжело, понимаете? (понижает голос) Она из лечебницы недавно, если уж на то пошло.

 

Входит Анна, женщина неопределенного возраста. На ней темная одежда, фартук из грубой холстины.

Она что-то мнет в руках, пробует на вкус.

 

Анна. Соленая… Последние год-два, кажется, сама земля стала соленой…

Аля. Видите?

Граф. Анна Семеновна, я к вам.

Анна. Аля, зачем эти чемоданы? И где мои инструменты?

Аля. Заговаривается, бедняжка. Мы ведь уезжаем, Анечка, ты уж забыла?

Анна. Зачем вы пришли?

Граф. Хотелось бы заказать вам свое изваяние, очень наслышан о вашем искусстве…  

Аля. Поедем, голубка моя, птица моя зарайская, там земля не соленая, там тебя яблоньки ждут.

 

Анна подходит вплотную к графу, разглядывает его. Трогает за лицо. Граф встает прямее, делает умное лицо.

 

Аля. Аня, оставь графа в покое, что за манеры! Вы простите, граф, она как дитя, святая простота. Аня, вдруг у графа борода отклеется, ты дергаешь!

Граф. Что скажете, Анна Семеновна? Мне кажется, для вас это может быть интересная работа.

Анна. Пока я вижу что-то средне-графское и обще-министерское.

Граф. Вы может быть не рассмотрели? Вы посмотрите внимательнее…

Аля. А я предупреждала.

Граф. То есть как модель я не совершенен конечно. Но я всё-таки лицо историческое…

Аля. Аня, ты хочешь опять опоздать на поезд?

 

Анна смотрит на графа. Вдруг ее что-то пугает, она отступает.

В окне раздается гудок и стук паровоза.

 

Аля. Ну вот. Девятичасовой ту-ту…

Анна. Что-то в вас не то, пока не пойму.

Граф. Что такое? Может быть, мне повернуться в профиль? В чем дело? Я хорошо заплачу.

Анна. Нет. Боюсь, мы не успеем. Слишком мало времени, граф.

Граф. Но я надолго в Москве. В Петербург вернусь нескоро. А может быть, вы попросту недолюбливаете графов? Вон и Толстой…

Анна. Граф Толстой пришел ко мне заказать памятник себе. А мне неинтересно из людей делать памятники.

Аля. Уж больно вы гордые, графья, это правда.

Граф. Что ж, гордость, это ведь даже очень понятно. Не за себя горд, за государя! За империю и ее несокрушимый стяг с двуглавым орлом и короной. Вот за это я голову готов сложить, так почему бы, пока она у меня на плечах, не держать ее высоко?

Анна. Поняла, что – страх.

Граф. Что?

Анна. Это довольно странно. Знаете, обычно мне мешает в работе с натурой ее прошлое, все накопленное за жизнь человеком, имеющее следы в его наружности. С вами не так – это что-то в будущем…

Граф. И что… там?

Анна. Страх.

Граф. Я и страх? Анна Семеновна, наслышан о ваших проницательных способностях, но тут вы того, дали маху: я ничего не боюсь! Я всю жизнь верой и правдой служил государю и отечеству, а тот кто служил, как я, тот видел близко врага и ежечасно подвергался опасности. А тот кто подвергался такой опасности, тому уже ничего не страшно! Я, конечно, люблю повторять, что предпочитаю общество актрис политике, но я никогда не чурался борьбы… Я самолично охранял царя, создал Святую дружину… Не подумайте, что я прибегал в основном к дипломатическим мерам из страха… Сейчас мне говорят, мое время прошло, я действительно давно в отставке, вынужденно отдыхаю, так сказать. Но хотелось бы знать, чье теперь время? Не этих ли молодчиков, студентов, рабочих и крестьян, бунтующих и пишущих куплеты? Пф, чушь! Время всегда за людьми разумными, гибкими и осторожными, в меру консервативными и в меру либеральными. Тише едешь – дальше будешь, как говорят в народе. Вот увидите, скоро всю эту бунтующую чернь, как ливнем, смоет в водосток городских канализаций! Мне будет отдано должное. Моих врагов забудут, а меня Россия не забудет. За мной сила и власть! Чего мне бояться? А? Что вы молчите? Я… Я не боюсь, мне не страшно… Ответьте, чего?

 

Граф беспокойно озирается – ему показалось какое-то движение сзади, там, где накрыта белой простыней большая, в человеческий рост статуя.

 

Анна. Смерти.

 

Она уходит за ширму. Аля, показав язык графу, спешит за сестрой.

 

Аля. Так тебе брать твою шубу или там пошьем? Ну и что, что сейчас март? Оглянуться не успеешь, как уже зима. Мороз там, как в детстве, бррр… Помнишь, как у тебя вечно мерзли руки и я отдавала тебе свои рукавицы?

Анна. Это потому что я лепила из снега и делала фигуры из льда…

 

Граф, постояв, разводит руками и выходит. В дверях сталкивается и пропускает пышную даму в шляпе под вуалью.

 

2.

 

Дама, обернувшись на дверь, быстро скидывает одежды, садится на высокий стул, позируя. Из-за ширмы выходит Анна, смотрит на даму, обреченно вздыхает, сдергивает простыню с какой-то бесформенной кучи и долго смотрит то на нее, то на даму. Дама принимает разные позы. 

 

Дама. Может быть, вот так? У меня этот ракурс выгоднее… Или лучше так? Взгляните. Так кажется будто я толще. А ведь это совсем напротив – я не толста. Я – дама с формами, как полагается. С меня так и просится скульптура, не правда ли? Но не толста, нет! Однако не хотелось бы выйти сухопарой. Мужчины таких презирают. И я их презираю. Селёдки! Молодые тощие воблы. Без корсетов обходятся. Как? Ну как они эти делают? То есть, фу, позор! И еще не забудьте же мою крошечную просьбу – сделайте мне такое небольшое одолжение, а именно бюст особо повышенного размера, это не поверите какое огромное значение имеет для настоящей женщины. Ну вы понимаете… Хотя что вы в этом понимаете… Ну, в общем, на слово поверьте: повыше так и побольше. Как будто я в корсете. Или в молодости. Смело бюст берите от давешнего ракурса, а живот как сейчас. Эти две вещи к великой досаде никогда нельзя совместить! Или живот или грудь. Или сразу всё, я хочу сказать, или ничего, как там по-латыни… За что женщинам такая несправедливость? Вы как скульптор можете ответить? Ах, да, губы я забыла. Чтобы как в поцелуе или вот-вот, готовы. Вот так. Ммм… и взгляд позазывнее, уж вы проработайте, я знаю, вы всё можете! Вы мастер, о вас говорят: Анна Семеновна Голубкина такие чудеса творят, что камни оживают. Самые высокие персоны хотят быть вылеплены именно вашим стилом. Или у вас не стило? Ну да ладно… Это ведь от вас сейчас граф вышел, экс-министр всея Руси? Выскочил, как ошпаренный. Я его сразу узнала! Надеюсь, не заметил меня хорошенько под вуалью. И вы не разболтайте, что я к вам на сеансы прихожу: живо пойдут слухи, этот граф такой сплетник, интриган! Шепнет обо мне одной из своих актрисок, а там уж и до мужа дойдет! А мне ведь нельзя, я супруга такого человека… То есть само по себе иметь скульптурные извания не запрещено законом замужним дамам, однако ж… как бы это… ну да вы меня поймете, вы ведь тоже женщина! Отчасти. В общем, мое изваяние – это будет подарок другому человеку. Не мужу. Но тоже очень достойному, поверьте! И богатому. Ему тоже сплетни ни к чему. Мне так сидеть? Нет, ну каков граф! Я сразу его узнала! Вот ведь, такой человек и где? В дурной мастерской у вокзала. Отчего бы вам не попросить его похлопотать для вас о месте получше? Понятно, за портрет хоть самой высшей пробы он не будет стараться. Тут надо хитрее. Ну включите женщину! Дайте страсть, огонь! Притворитесь наконец. Он, правда, предпочитает общество актрис, это всем известно. Но как знать, вы как человек искусства, тоже… Ну а вдруг ему нравятся такие женщины? Есть же извращения…

Аля. Послушайте, вы что это себе позволяете? Вы разве не видите: сестра не такая. Она не ведает этих ваших страстей, она как дитя.

Дама. Больная что ль?

Аля. Святая. Ее жизнь отдана искусству. Была. Теперь уже всё. Ваш портрет ее последнее изваяние, будьте уверены. Мы с ней едем на родину, в Зарайск. И там из зарайской серебристой, самой послушной и податливой глины на свете, она у меня будет лепить строго по режиму и только пасторали: гусей, поросей. Слышишь, Аня? С утра встанем, выпьем кувшин еще теплого молока, достанем из печки хлеб, душистый, на хмеле. И на грядки. У нас одной картошки 33 сорта у дедушки было. Ведь это же гораздо, беспримерно ведь лучше, чем страдать, мучиться, рвать себе душу? Да, Аня?

 

Анна мнет кучу.

 

Анна. Вот ваш портрет готов, можете взглянуть.

 

Дама подходит в предвкушении. Заглядывает скульптуре в лицо. Постепенно столбенеет.

 

Дама. Я. Как живая. Как вы это сделали? Это же я – можно даже спутать! Мои черты, глаза, губы, волосы, тело… Страстная. Красивая, как Даная. Юная даже. Роковая. Женщина-загадка, женщина-миф. Кто увидел раз – попался в сети. Магнит. Да, это я. Манкая, сладкая, как малиновый сок. Губы разве что недостаточно. Или грудь что-то такое… Немного недоработано. Можно бы поидеальнее.

Анна. Человек неидеален, никто неидеален, в этом и суть.

Аля. Но ты ведь идеальна, мой друг?

Анна. Я другое дело.

Дама. И все-таки хороша! Страстная. Опасная. Темпераментная. Игривая. Болтливая. Похотливая. Ой. Ой? Развратная? Продажная! И вы хотите сказать, я такая? Пустая! Хищная? Нимфоманка? Обуянна спесью и гонором. Одержима роскошью и побрякушками! Алчная. И не хотите ли вы сказать, что я даже в чем-то где-то… глуповата?!

Анна. Я не правлю Божий замысел. Какой человек есть, глина покажет.  

Дама (всматривается в кучу). Ай!

Аля. Что такое?

Дама. Мне кажется? Нет, она… Она как будто улыбается! Насмехается надо мной! Смотрите, она… она мне подмигнула! Ах, мне дурно стало!

 

Дама пятится назад, натыкается на большую, накрытую белым статую. Статуя шатается, дама хватает простыню, она спадает, под простыней на постаменте оказывается молодой человек лет 20. Он тянет простынь на себя, чтобы спрятаться, дама на себя, чтобы прикрыться. Все кричат одновременно.

 

Аля. Ааа! Кто это?

Дама. Ааа! Вы же говорили, святая!

Анна. Это не то, это другое!

Аля. Как вы могли так подумать о сестре? Она вся отдана искусству и не знает людских утех!

Дама. Тогда что это? Кто?!

Анна. Это? Это…

Аля. Ты гений, Анна! В своем мастерстве ты сравнялась с самим Господом Богом! Воистину, камни оживают у тебя в руках!

Дама. О, Боже… Он совсем как человек! Живой!

 

Дама подходит и ощупывает молодого человека. Он ежится.

 

Дама. Теплый, как мы. (игриво) Конечно, не такой горячий, как я, например!

Аля. Вы руками-то не трогайте, это же искусство!

Дама. А если ему яблоко дать, будет есть?

 

Стук в дверь. Дама хватает одежду, убегает за ширму. Там она выходит в низкое окошко прямо на тротуар, и поправив шляпу с вуалью, быстро семенит прочь. Молодой человек снова садится на высокий табурет, Анна накидывает на него простыню. Стук в дверь.

 

Аля (тихо). В чем дело, сестра? Ты обещала мне не делать этого! Кто это?

Анна (тихо). Булыжный. Товарищ Максимум.

Макс. Можно просто Макс.

Анна. Ему только на пару дней спрятаться, и он уйдет. За ним придет товарищ Гранитный. Кто там?

Аля. Какой Гранитный?

Макс. Казимир.

Аля. Господи, ты понимаешь, как мы рискуем? Какой-то Гранитный, какой-то Булыжный! Если мы сегодня не уедем, я чувствую произойдет нечто ужасное. И я себе никогда не прощу!

Анна. Входите!

 

Входит граф.

 

Анна. Зачем вы вернулись?

Граф. Вы были правы, и я пришел вам сказать об этом. Вы видите меня насквозь.

Аля. Она не будет вас лепить. Она вам уже сказала.

Граф. Вы правы насчет страха. Он терзает меня последние годы даже во сне.  Как тошнота. Это началось в тот самый день, когда я… Когда мне доложили, что в моем камине веревка.

Аля. Веревка?

Граф. Да. Веревка. Обыкновенная бечевая. В камине моего дома на Каменноостровском. Она лежала совершенно спокойно, будто только ждала, когда слуга начнет разжигать огонь. Я слышал, как он возится с дровами за моей спиной. Я правил статью для «Русских ведомостей». Вы слышали, их редактор сегодня погиб? Убит прямо на улице. Четыре выстрела в лицо. Хорошо еще из пистолета. Погибнуть от пуль, согласитесь, как-то приличнее, чем от бомбы, когда тебя по частям собирают после взрыва… (закрывает глаза рукой) И вот я работал и слышал, как слуга сетует на сырость и бормочет сам с собой что-то о веревке в моем камине. Откуда бы, мол, тут веревке? Меня как ошпарило. Тут я вскочил: веревка? И правда, откуда? В камине меж тем лежали не одна веревка, а две. Концы их вели к двум черным коробочкам. Из дымохода вынули эти две черные коробчки, и при внимательном осмотре выяснилось, что это оно, именно то, что я в самый первый миг подумал. Две адские машины! Полиция подтвердила мое первое подозрение. Сильнейшее взрывчатое вещество. Этого хватило бы на весь дом, на всю семью. Вот что меня подкосило. Не подумайте, я не из пугливых, и раньше на меня бывали покушения. Меня преследует какой-то рок: я даже погибнуть не могу, несмотря на то, что охота давно объявлена. Теперь жизнь моя превратилась кошмар.

Государь отправил меня в отставку из-за наветов всякой черни, меня называют сплошным очагом интриг. Да, я интригую, но лишь для блага Государя! Он это оценит, когда-нибудь он обязательно поймет, что все мои действия направлены на его благополучие и упрочение монархии!

Я все сделаю, чтобы вернуться к власти. Но не власть как таковая мне нужна. Я хочу лишь, чтобы исчез этот липкий страх. При власти, занимая высокий пост, верша судьбы людей и подписывая приказы, невольно начинаешь  ощущать себя неуязвимым. Но это замкнутый круг: ведь как раз тех, кто у власти, стерегут другие, те, кто думает, что власть это такая штука, которая просто лежит под ногами и достаточно придти и взять ее! 

А главное, мне теперь все время будто кажется, что он где-то здесь, рядом… (оборачивается на большую статую под простыней) Как будто через дымоход он проник в мою жизнь. Скажете, я сошел с ума от мнительности? Премьер в отставке чокнулся от страха – сойдет на заголовки для вечерних газет. Надеюсь, у вас тут не бывает репортеров? Что вы на меня так смотрите? У меня что-то с лицом?

Анна. Приходите вечером, граф. Когда вы рассказывали сейчас, у вас было совсем другое лицо – честное, что ли. Приходите, сделаем слепки.

 

Аля в сердцах надевает абажур на статую дамы. За окном слышится гудок и стук уходящего паровоза.  

 

 

 

Часть 2. Глина

 

3.

За ширмой. Макс ходит из угла в угол. В низкое окно цокольного этажа входит Казимир, в руках у него горшок с кашей.

 

Макс. Ну что? Как прошло? Я справился?

Казимир. Представляешь, иду, а у дверей горшок с кашей! Перловка высший сорт. Будешь?

Макс. Революционер чужого не берет, товарищ Гранитный.

Казимир. Давай ее экспроприируем в пользу партии. Правда, Вась, с утра во рту ничего не было.

Макс. Мне не до еды, Филимон. Как наше дело?

 

Казимир-Филимон жует.

 

Макс. Как считается, я теперь настоящий революционер?

Казимир. Самый что ни есть. Справился с заданием повышенной серьезности. Теперь ты наш, партийный.

Макс. Четрые пули и все в лицо. Газеты уже вышли?

Казимир. Вечером.

Макс. Я так тебе доверяю, что даже не спросил фамилии человека, на которого совершил покушение. 

Казимир. А зачем тебе его фамилия?  

Макс. И все-таки, кого же я убил?

Казимир. Получим вечерние газеты, узнаем. Я и сам-то знаю его только по фотографиям. Да брось ты об этом думать. Выполнил партийное задание, и молодец. 

Макс. Так ты приведешь Наташу?

Казимир. Погодь, еще не все: главный буржуй буржуинский еще на свободе. Царский приспешник, холуй. Расправишься с ним, все будет. Мигом народным героем станешь, в историю войдешь, на благо страны родной поработал, значит.

Макс. Он вечером придет.

Казимир. Знаю, думаешь, зря тебя сюда засунул?

Макс. Мне тут страшно чего-то. Статуи смотрят. Хозяйка кажется чокнутая – все странности говорит.

Казимир. Как хочешь, а до вечера отсюда ни ногой!

Макс. Как же, а если погонят?

Казимир. Придумай что-нибудь, подкати к ней.

Макс. Как это?

Казимир. Ты вон какой молоденький, лепкий, она с тебя ангелка может вылепить.

Макс. Ха, ангелок. Значит, укокошу графа и свободен? Ты точно знаешь, что Наташа не попалась?

Казимир. Она в надежном месте, на штаб-квартире, не боись. Пойду. (идет, останавливается) Я там тебе оставил кое-что, товарищ Булыжный. От нашего друга Красина. Найдешь в печке.

Макс. На сколько заряжать?

Казимир. Давай на девять.

Макс. Опять на девять? Несчастливое число какое-то.

Казимир. Кому как. Граф прошлый раз остался доволен. (ржет) На этот раз все верно сработает, там взрывчатки на две таких мастерских. Ну, я погнал.

Макс. Подожди. Не уходи. Мне тут страшно.

Казимир. Чего еще?

Макс. Давай споем, товарищ Гранитный? По-нашему, по-революционному. (встает, затягивает) Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов.
Казимир (неуверенно). Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим…
Макс. Разроем. Если построим, то разроем, а ты “разрушим”. Нескладно.  А еще максималист! Ты чувствуй: песня-то, она живая. Кто был ничем, тот станет всем. Это есть наш последний и решительный бой… Ну? Пой!

Казимир. Не время песням, товарищ Булыжный! Революционер это не дешевый исполнитель популярных мелодий, а горящий факел, ведущий за собой во тьме отсталое население! Прощай, Вася!

Макс. Наташе передай…

 

Но Казимир уже выходит в низкое окно, прихватив горшок с кашей.

Макс кидается к печке, из нее торчит веревка. Он достает черную коробочку, слышатся щелчки, 9 раз.

Входит Аля.

 

Аля (ворчит). Опять тля какая-то горшок с кашей умыкнула. Где я новый горшок возьму? Шляется всякий сброд, всем тут почет и уважение, кроме сестры родной. Хмырь какой-то сегодня у дверей крутился. Конспиративный уж больно товарищ. Не иначе, как он у нас кашу-то изъял.

 

Аля подходит к печке. Макс беспокоится.

 

Макс. Прощения просим, товарищ женщина, мы горшка не видели тут.

Аля. Ох, грехи мои тяжки, да если каждый так будет красть без стеснения то, что всем принадлежит по праву…

Макс. Это вы верно сказали, прогрессивная ваша идея, что все общее: вот например, земля…

Аля. Привыкла она еще у маменьки – все отдай, сама не ешь, а бедным,  обездоленным вынь и положь! Каждый день чтоб горшок с кашей стоял у дверей…

 

Она наклоняется, лезет в печку. Макс стремительно налетает сзади и хватает ее за талию.

 

Аля. Ай, что такое?

Макс. Какая же вы, товарищ женщина! Огонь! Пламенный прямо огонь!

Аля. Что это вы себе позволяете? Да как вы смеете?

Макс. Влюблен, ничегошеньки поделать не можно, так влюблен. Хотите спою? (поет дурным голосом)

Веселится наш буржуй,
А рабочий ногти жуй…
Черна сотня – что ежи,
У них кинжалы и ножи.

Аля нашаривает свободной рукой ухват, дает ему по голове.

  

Макс. Аа! Что ж вы делаете? Какой-то подход у вас, тетенька, антинародный.

 

Слышится смех – сзади стоит Голубкина.

 

Аля. Так, да? Смешно? Я все для тебя, я тебе вместо матери стала! Забыла, как в Сене тебя нашли? Сколько я потом тебя выхаживала!

Макс. А, я как-то тоже прятался в сене, потом чесался с месяц! А вы значит тоже из наших? Скрываетесь? В сене, я так понял. Что распространяете? У меня листовки и прокламации от партии большевиков-максималистов: “Требуем свободы слова и вероисповедания! Земля общая! Долой монархию и самодержавие!”   

Анна. Что земля общая это и так понятно. Только бы не залили ее кровью ваши партии со своими убеждениями.

Макс. Революция требует жертв, товарищ скульптор!

Аля. А ты помолчи, головодуритель! Не разводи тут свою пропаганду! Смотри, увижу, что шуры-муры к сестре имеешь, совсем убью. Я привыкла за себя и за сестру зараз стоять!

Макс. Да чего я такого сделал-то?

Анна. Видите ли, мы находимся в мастерской художника, скульптора. Мастерская – это не место для подобного поведения. Там, где работают сосредоточенно и серьезно, ничто нарушать настроения не должно. Я отношу настроение мастерской к технике скульптора. Если хотите, мастерская – это храм. 

Аля. Мы с сестрой живем аскетично, соблюдаем пост, читаем молитвы.

Макс. Прошу прощения, дамы, для меня не найдется парочки запасных вериг?

 

Аля задыхается от возмущения. Голубкина снова невольно смеется.

 

Аля. Так вот знай: за меня ты раз ухватом получил по кудрявой своей башке, а за нее я те шею сверну. Ей твое вранье смертельный вред наделать может! Она головушкой слабая у нас, да, Анечка? Знаем мы вас таких, проходили: на ухо нашепчете с три короба, а мне потом в Сене ее искать?

Макс. Да что вы ко мне с этим сеном? Я вам не лошадь, заладили: сено, сено…

 

Анна смеется.

Аля плюет ему под ноги, уходит.

 

Аля. Ань, выставь его поскорее, гони в шею!

 

Макс и Анна остаются одни.

 

Макс. Она что, тоже святая? Чего я такого сделал-то? Я ж не знал. Подумаешь, полапали ее, на ее месте радоваться надо. Ладно, ухожу. Вы только тогда товарищу Гранитному передайте, что я попался.

Анна. Как это попался? Куда?

Макс. Ну как, взяли меня.

Анна. Подожди, зачем же ты пойдешь?

Макс. Такова, знать, моя революционная сущность и порыв.

 

Он хватает свою туго набитую сумку, ремень через плечо, ногу на окно.

 

Макс. Прощайте, Анна Семеновна, благодарю за приют.

Анна. Товарищ Максимум!

Макс. Ну?

Анна. Вы нас простите, мы вашего этикета не знаем, в деревне росли. Если у вас так принято, у революционеров, так что ж. Мы готовы потерпеть.

Макс. То-то же.

 

Снимает ногу с окна.

Анна стоит, зажмурив глаза, приготовившись “терпеть”. Макс проходит мимо нее. Она с удивлением провожает его взглядом.

 

Макс. Сознательно мыслите, гражданка скульпторша! Сегодня каждый должен потерпеть. А если надо, то и пожертвовать.

Анна. До чего вы самопожертвенный товарищ. Похож на Христа. Такой профиль, глаза…

 

Начинает мять глину.

 

Макс. Лепить будете? Никаких христов, меня партийцы засмеют!

Анна. Да тебя никто не узнает, я только эскиз сделаю.

Макс. Все равно. Без этих ваших, херови… мов.

Анна. А чем вы так против Христа?

Макс. Прошлый век. Попы голову задурили. Да и кто он был? 

Анна. Ну, он тоже был вроде революционер.

Макс. Да ладно? Я думал, он сынок главного.

Анна. Глина что-то не поддается. Никак не размягчу. Тут не холодно? Печку бы затопить…

Макс. Нет! Жарко, душно тут!

Анна. Правда? Руки зябнут как будто.

Макс. Это потому что ты вся холодная. И твердая. Похожа на свои статуи.

 

Она отнимает руки от глины и пытается согреть их дыханием. Поднимает глаза на него. Макс подходит и обнимает ее. Она обмякает, теряется.

 

Макс. Видишь, со мной и печки не надо…

Анна. Это потому что спрятаться негде?

 

Анна отстраняется, отходит в угол, отворачивается, говорит не глядя.

Тем временем Макс бесшумно двигается, заглядывает в печку, достает оттуда бомбу.

 

Анна. Да, я стала каменной. Давно, еще когда училась в Париже. Я  посвятила себя искусству! Мне это удалось. Но это бомба отложенного действия…

Макс. Бомба? Где? (кладет адские машины обратно в печку)

Анна. Как бомба замедленного действия, я хочу сказать. Когда-нибудь все равно пробьет час и рванет, и накроет взрывной волной. В юности мне удалось принести себя в жертву, отказаться от своей любви, и я словно окаменела. Но теперь от одного твоего взгляда я снова глина. Снова, как в дни творения…

 

Макс мечется за ее спиной, оглядывая все уголки.

 

Анна. Что-то со мной… и лепить не получается. То ли руки слабнут, то ли глина не твой материал. Ты слишком светлый, легкий. Вряд ли я тебя смогу вылепить. Тебя надо высекать из цельного куска, а не собирать из массы. Вряд ли удастся. Как на яркий свет, я долго не могу смотреть на тебя. И еще странное ощущение, будто не я смотрю на тебя, изучая натуру, а ты, модель, смотришь на меня и изучаешь. Натура постигает мастера, где это видано? Ты первый осмелился. И угадал.

 

В это время Макс приподнимает простыню на одной из статуй, заглядывает под нее. Скидывает простыню. Под ней – девушка из гипса, точеная, идеальная по пропорциям и линиям, но при этом как будто теплая, будто даже упруго-мягкая. Сумашедше прекрасная. 

 

Анна. Все так и есть. Холодная и твердая. Но искусство требует жертв. Зато говорят, я могу оживлять статуи. 

Макс. Наташа!

 

Голубкина оборачивается и видит, что Макс неотрывно смотрит на гипсовую девушку. Подходит и быстро накрывает ее простыней.

 

Анна. Это не Наташа. Ты ее не знаешь.

Макс. Она, как есть она! Ты…  и правда оживляешь статуи!

Аля (из-за ширмы). Аня, сюда! Сюда, скорей!

 

Анна выбегает за ширму. Макс стоит пораженный перед накрытой статуей.

 

4.

За ширмой.

Анна. Что случилось? Чего ты так шумишь?

Аля. Вот слушай. Случилось. Такое случилось, что у меня чуть дух вон!

Анна. Да что, что?

Аля. Мне явился наш дед, Аня, вот до чего дошло, вот до чего ты довела. Теперь слушай: он велел нам собираться и уматывать в Зарайск. Чтоб я тебя,  значит, увезла. Он был в гневе: глаз дергается, ус дрожит, слюна во все стороны летит! Грозил нам, как в детстве, строго так смотрел, потрясая своей суковатой палкой. Ну как обычно. Ничего не разобрать. Слышу только: от греха! От грееехааа!

Анна. Ты нарочно мне щас это говоришь? Специально, да?

Аля. Ох, Анюта, я всей душой за тебя изболелась! Но деду же виднее, оттуда, сверху, как ты думаешь? Это еще хорошо мать не пришла слезы точить. Скажи спасибо. Сама знаешь, та как зальется, как заголосит над несчастными нашими головушками, что в пору оставалось только в ноги пасть и по полу этак с пристуком, да с прихныком, да чтоб рыло в кровь: Прости, мааатууушка! Грееешныыыыее мыыыы! (рыдает)

Анна. Алечка, успокойся, родная! Не рви себе душу.

Аля. Матушка наша, Царствие ей Небесное! Вот как Господь ссадины-то наши любит! Вот как вера ран наших требовает! И нет на них мирра и елея, нам грешным! Не положено!

Анна. Да ты чего разошлась так? Слышишь? Он мне никто, он просто парень с улицы!

Аля. Прогони его, опять ведь короста прошлой боли кровит и струп стародавнего нашего страдания расковырян! Истинно тебе говорю.

Анна. Как же? Дедушка и матушка – сами ведь учили нас: не оставляйте в беде нищего, калику перехожего, скрытника и беглого…

 

Аля кидается на пол, начинает подвывать.

 

Анна. Прогоню, прогоню.

Аля (лежа на полу, переворачивается). Помолимся, сестра! Помолимся за твое спасение.

Анна. Помолимся, сестра! 

Аля. Помолимся.

 

Анна опускается на колени рядом. Складывают два перста. Александра закрывает глаза, истово шевелит губами, впадает в транс. Анна смотрит прямо перед собой. В белой простыне выходит девушка, откидывает простыню, бело-гипсовая, совершенное произведение искусства. Анна поднимается.

 

Анна. Камилла! Оставь меня в покое! Я тебе ничего не сделала.

Камилла. Русская огородница. Новая ученица, приехала в Париж прямиком из деревни. Тебе бы лопатой махать на огороде, а ты в искусство лезла. И всё молчком, бочком, мол, я такая вся из себя молчунья-скромница… Я всегда знала: Роден для меня был божеством, а для всех других просто любовником.

Анна. Он не был моим любовником.

Камилла. Но мог бы стать. Думаешь, я ничего не замечала? Как только ты появилась в его мастерской, он только и стоял за твоей спиной. Всё шептал тебе, нашептывал. Знаю я этот его шепот, наизусть знаю, сама была его ученицей!

Анна. Да я не понимала ничего, он ведь говорил на французском языке!

Камилла. Не оправдывайся, всё ты понимала, нечего там понимать! В таких делах язык для другого нужен. Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим…

Анна. Нет, правда. Я думала, он про материалы. Про сопротивление форм.

Камилла. О-ля-ля.

Анна. Какой-то состав еще. Он часто мне про него говорил, я поняла, что это самое важное для художника. Какое-то соединение.    

Камилла. Мы обе знаем: один твой взгляд, и он был бы твой. Ну и еще десятка хорошеньких натурщиц и учениц, конечно, плюс старая верная жена.

Анна. Устрашать будешь? Любовью стращать? Мне психушка не страшна, я недавно оттуда.  

Камилла. А тебя пугают, что я от любви свихнулась? А ты и веришь.

Анна. Скажешь, нет?

Камилла. Нет, ма шер. За любовь так не наказывают.

Анна. За что ж тебя так?

Камилла. За то, что сама от любви своей отказалась. Гордыня меня заела. Угнетало меня, что я леплю только когда он рядом, только с ним вместе. Что могут подумать, что я без него никто, зеро. Хотела сама мастером быть, не подмастерьем. Страх тоже мучил – главный враг любви.

Анна. Чего тебе было бояться?

Камилла. Боли. Боли боялась жгучей. Погибели своей страшилась. А знала бы, что жить буду, но просижу взаперти без всяких чувств почти полвека, кинулась бы в его объятия. Пусть не одна я у него, пусть никогда жену не бросит. Пусть на минуту. Но нет, вырвалась, спасла свою шкуру. Душу свою спасла, тело пожалела. Да, я живу. Долгие годы еще буду жить. А впереди – ровная вечная пустыня. Без боли. Без ничего. Меня покинул и мой дар. Теперь я навсегда “ученица Родена”.

Анна. Ты была лучшей его ученицей!

Камилла. Ты издеваешься?

Анна. Это правда! Он сказал о тебе, что у тебя талант величиной с Марсово поле!

Камилла. Знаешь, какие порошки мне дают в гребаной лечебнице, пардон муа? Я под ними и русские степи и русское поле видала. Куда там Марсову.

Анна. Он говорил: “Я лишь показал ей, где искать золото, но золото, которое она находит, воистину ее собственное!”

Камилла. Это у тебя неправильный перевод. Он меня называл своим золотом.

Анна. Ты помнишь, как о тебе написал знаменитый критик Мирабо?

Камилла. Еще бы. Он писал: “Камилла Клодель – настоящий бунт против природы: женщина – гений!”

Анна. Вот видишь?

Камилла. Вижу. Но говоря о тебе, и в голову никому не придет вспомнить, что ты женщина. Ты мастер. Ты победила, Анна. И пойдешь все дальше и дальше в нашем ремесле. Но сейчас – не пропусти этот миг, решись! Не гони его от себя! 

 

Часы бьют.

 

Анна. Ты хочешь сказать?

Камилла. Да. Даже если б это была последняя наша минута, и после нее всё вокруг разорвало бы к чертовой матери, я и то говорила бы тебе: беги и пади в объятия возлюбленного! Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его…

 

Камилла тихо отходит, поднимает простыню на большой статуе. Под ней сидит бородатый старик в позе мыслителя Родена, это и есть Роден. Она ложится к нему на колени. Он обнимает ее, вместе они повторяют роденовскую скульптуру “Поцелуй”.

 

Камилла. Огюст, возлюбленный мой…

 

Бьют часы.

Анна поворачивается, натыкается на сестру.

 

Аля. Куда ты, куда? Анюта!

Анна. Пусти!

Аля. Ты хочешь закончить, как бедная Камилла?! Зачем я тебя только из лечебницы вытащила? Сидела бы там до конца дней, мне бы спокойней было – зато жива! Но я увезла тебя в Зарайск, отпаивала нашими травами, берегла твой сон. Был бы жив дедушка, он живо вышиб из тебя эту дурь! Так убиваться по мужчине – куда это годится? Ты шла, как на костер, на эту пытку. Я решила, что эту боль может вылечить лишь другая боль. От  страдания можно избавить только состраданием другому. Я увезла тебя далеко-далеко, в Сибирь, на Обье, и мы день и ночь помогали там бедным переселенцам. Когда я почувствовала в тебе крепость и силу, когда на смену размягченному и горячему пришла сухая и холодная твердость, я поняла, что ты излечилась, сестра. 

Анна. Я снова глина, как в первые дни творения…

Камилла. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня. Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает. Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских...

 

Бьют часы.

Анна на ходу снимает тяжелый рабочий фартук, распускает волосы. Аля надвигается, чтобы поймать в объятия, встает на пути, подняв руки. 

 

Аля. Господи Боже, Мать Божия, Иисусе Сладчайший, ангелы-хранители и все Святые, встаньте с престола и помогите мне изгнать бесов и вылечить рабу Божию Анну. Злого духа, духа демона, демона пустыни, демона горных вершин, демона моря, демона болота, злого гения, злого ветра, злого демона и бесов…

 

Анна, отодвинув ее, заходит за ширму.

Аля оказывается напротив Родена и Камиллы.

 

Роден. Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа,  но единственная – она, возлюбленная моя…

 

Аля плюет себе под ноги.

 

Аля. Тьфу! Содомогоморра! Уеду, видит Бог, я все что могла, я была ей вместо матушки… Одна поеду! Пусть пропадает, глупая!

 

Аля всхлипывает и тянет тяжелый чемодан к выходу.

 

За ширмой. Макс сидит под окном, глядя в одну точку. Голубкина опускается перед ним на колени, заглядывает в глаза.

 

Анна. Губы его – лилии, источают текучую мирру; голени его – мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях…

 

Он не отвечает. Часы начинают бить подряд, удар за ударом, как сердце.

 

Макс. Хороший вы человек, товарищ Голубкина. А я ведь человека убил. Как теперь жить буду? В глаза ей смотреть. Как же я так, а? Разве я убийца? Ничего, ничего, так надо было. Для дела, для революции. Товарищ Гранитный мне указал этого человека, он предатель родины и партии и присвоил 80 миллионов партийных денег. Вот зачем ты их лепишь, эти статуи? Зачем они так смотрят? В душу прямо! Ведь так всё было… стройно, гладко! А тут эти глаза. И всё в тумане.

 

Голос с улицы. Вечерние новости! Вечерние новости!

 

В низкое окно мастерской влетает газета. Макс бросается к ней, читает.

 

Макс. “Сего дня, 14 марта 1907 года в два часа дня, в Гранатном пер.  неизвестным злоумышленником, успевшим скрыться, убит один из редакторов «Русских Ведомостей» - Г.Б.Иоллос.”  Это я, злоумышленник! Я успел скрыться. “В Иоллоса было произведено четыре выстрела. Одна пуля попала покойному в висок, а другая - в челюсть; он упал и через несколько минут скончался”. Иоллос? Он же наш, левый! Что за черт? Как же это я? Своих же? Ведь он член Думы! Он же ведь не против нас. Иоллос? Это что же? Получается, что я… черносотенец? Нет, товарищ Гранитный все объяснит. Он мне поможет, спасет! Он знает, что делает, он максималист, такой же, как я. Что же это, а? Товарищ Гранитный! Филя! Казимир! Что же это? Теперь я вспоминаю, он Интернационал путал, какой же он революционер? Что ж это выходит, я – пособник режима? И Наташа у него? Нет, это невозможно! Что делать?

 

Анна смотрит на веревку, торчащую из печки. Тикают часы, все громче тикают. Раздается хрип их завода, бой. Часы бьют девятый раз.

Темнота, грохот.

 

 

 

 

 

 

Часть 3. Мрамор

 

5.

 

Анна лежит на полу, вокруг обломки. Над ней склоняется дама, пытается ее поднять. Анна садится на пол.

 

Дама. Что это у вас такой кавардак, Анна Семеновна? А грохот на улице было слышно! Что это вы там держите? Какая большая кувалда… А статуи-то статуи, бедные! Кто ж их так разбомбил? Одни осколки! Граф не у вас? Странно, мне показалось я видела его возле подъезда. На извозчике приехал. Его карета такая старая, обшарпанная против моей – сверкающе-новой, повышенной комфортности. Смешно: со стороны можно подумать, что он приехал как раз на моей карете! Конспирируется, прячется от кого-то. Мне даже показалось давеча, что у него борода приклеенная! Видно, не хочет показать свои визиты к вам, Анна Семеновна. А где Аля? Уехала таки одна, бросила вас? Шучу. Что-то вы молчаливы и мрачны, впрочем, как обычно, Анна Семеновна. Эх, мне бы такой дар, как у вас, уж я бы повеселилась!

Анна. Вы полагаете это весело?

Дама. Конечно! Можно ведь вылепить себе кого хочешь! Я собственно зачем к вам? Не подумайте обо мне, ради Бога, что я распутная и невоздержанна в плотских утехах… Я знаю, в свете ходят самые непотребные слухи обо мне, а я меж тем невиннее многих сих. Как там? Пусть бросят в меня камень. В общем, не могли ли бы вы, Анна Семеновна, сделать для меня еще один заказ?

Анна. Какой?

Дама. Не соблаговолили ли вы… ли… Ах как неловко. Ну да что там! Сделать мне такого же? Вот, юношу.

Анна. Кого, простите?

Дама. Да вот же, товарищ у вас давеча обрел жизнь на моих глазах! Мне бы такого же. Красавца! Только знаете, мне можно слегка постарше, посолиднее. Ваш все же совсем мальчик. Как-то неловко…

Анна. Я не беру больше заказов. Извините. Я прекращаю работать.

Дама. Вы не будете больше лепить?

Анна. Больше никогда. Разучилась. Разуверилась. Я огородница. 

Дама. Странный сегодня день. Граф на извозчике, Ну что ж… Жаль…

 

Дама опускает вуаль и уходит, не закрыв дверь.

Анна спешит за ширму. Там никого нет. Анна бросается к печке – там пусто. Окно открыто. Анна выходит обратно.

С улицы слышится оглушительный взрыв и крики.

Анна покачивается и зажимает руками уши. Стоит так. Из клубов дыма появляется граф и отнимает ее ладони от ушей.

 

Граф. Вы слышали? Слышали это? Им снова не везет! Они думают убить меня своими адскими машинами. Какой-то недоумок, пацан, следил за мной, но не рассчитал, что я могу взять извозчика! Кинул бомбу в роскошную карету какой-то дамы. Что вы так побледнели? Что с вами? Я пришел сделать слепки.

Анна. Который теперь час?

Граф. Девять, начало десятого. Вы извините, что я поздно, но вы сами сказали придти вечером.

Анна. Я нынче не принимаю. И лепить я больше не буду.

Граф. Это совершенно невозможно, как это – не будете лепить? Ведь у вас талант!  

Анна. Кому как не вам меня понять? Ведь вы тоже меняли свои убеждения…

Граф. Я другое дело. На меня были покушения, я чуть не стал жертвой тупых юнцов с тремя классами образования. Я думал, государь разберется, накажет виновных, но государь лишь разводит руками и молчит, тайная полиция бездействует. Расследование мне пришлось вести самому и знаете что? Все концы ведут к государю. Я не верил этому, как не верил своим глазам, потянув за веревку в своем камине и вытащив бомбы. Что мне остается? Когда даже самый прочный оплот моей жизни, царь, которому я служил верой и правдой, которого защищал и стремился спасти, предал меня… Нет, Государь, верно, объяснит свою позицию и тогда я узнаю, почему он сквозь пальцы смотрел на эти взрывы вокруг меня! Царь меня не оставит. Ведь я ради него, я все ради него! Я самолично создал Святую дружину, чтоб охраняла его от террористов. Ведь еще молодым человеком, в 81 году в ложе театра я узнал о гибели Александра, о страшной смерти его от взрыва, я не помнил себя от шока. Примчавшись домой, не дожидаясь конца представления, что со мной было лишь раз – ведь я, как известно,  предпочитаю общество актрис, а не политику! – я тут же набросал программу действий: “Нужно составить такое сообщество из людей безусловно порядочных, которые всякий раз, когда со стороны анархистов делается какое-нибудь покушение или подготовка к покушению на государя, отвечали бы в отношении анархистов тем же самым, то есть так же предательски и изменнически их убивали бы”. Я считал, что это есть единственное средство борьбы с ними, и думал, что это отвадило бы многих от постоянной охоты на наших государей. Что это там за шорох?

 

Анна уходит за ширму. В окно влезает девушка – та же Камилла, только в кожанке, красной косынке и сапогах.

 

Анна. Камилла!

Товарищ Наташа. Я не Камилла. Мне товарищ Максимум указал на вас. Это здесь мастерская Голубкиной?

Анна. Кто вы? Где он?

Товарищ Наташа. Меня зовут товарищ Наташа. Я его, это… товарищ. Вот сумка. Это его сумка. Ее нужно хорошенько спрятать.

Анна. Вы видели его?

Товарищ Наташа. Видела, но они очень спешили.

Анна. Они? Куда?

Товарищ Наташа. Он и товарищ Гранитный. Ох, дайте сесть. На железную дорогу. Они там заряжают.

Граф (из-за ширмы). Анна Семеновна, вы с кем там?

Анна. Иду-иду! (тихо) Что в сумке?

Товарищ Наташа. Прокламации. Листовки. “Требуем свободы слова и вероисповедания! Земля общая! Долой монархию и самодержавие!”

Анна. Тихо ты, разоралась.

 

Анна быстро прячет сумку в печь.

 

Товарищ Наташа. Это его сумка. Вася мне ее завещал. Я с ней ходить буду, как он, повсюду, везде раскидывать. Я продолжу дело, начатое им! А ребенок родится, и его подучу. В ребенке удобно листовки прятать – никто не досмотрит!

Анна. Так ты… Это… его ребенок?

Товарищ Наташа. Его, Васин ребенок. Вы не думайте, у меня с товарищем Гранитным и не было ничего. Товарищ Гранитный меня сманил на задание, на дело революции! А сам оказался подлым агентом, не партийным. Я нашла у него в столе агитки. Он из Черной сотни. Вася как узнал, вот так обнял меня и сказал, чтоб я бежала к вам, вы мол с придурью, всех спасаете и всех любите. Он сказал, вы его тоже успели полюбить? Если бы не видала вас своими глазами, взревновала бы!

Анна. Лепить. Он всё напутал. Я хотела его лепить. Только не решила, в каком материале. Он слишком светлый и легкий. А ты вон как, быстро и просто, справилась. Теперь он будет всегда в этом мире. Куда моим поделкам до самой жизни! 

 

Наташа зевает, ложится в постель и сворачивается клубочком.

Анна выходит. По ту сторону ширмы ее ждет граф с жандармом.

 

Граф. Итак, Анна Семеновна. В свете ходят упорные слухи, что вы умеете оживлять статуи…

Анна. Я бы все отдала за такое умение…

Граф. И что из одной вашей статуи получился даже вполне действующий товарищ? А я вот что думаю: уж не тот ли это товарищ, что скрывался здесь, выслеживая меня? Я давно подозревал это, теперь же почти не сомневаюсь – вы пособничаете против царя…

 

В мастерскую вбегает Аля с чемоданом.

 

Аля. Черт знает что! Вы это слышали? Какой-то безумец устроил взрыв на железной дороге! Нет, я никогда не доберусь до Зарайска!

Анна. Что с ним?

Аля. С безумцем? Разорвало, конечно, вместе с тем, другим.

Анна. Ты видела?

Аля. Там такой туман, только слышала: ббах! Недалеко от вокзала.

Анна. Ты видела его? Его светлое, твердое тело, мрамор на золотых подножиях.

Аля. Говорю же, туман покрыл все, сестра. На вокзале говорили, тела буквально разметало взрывом. Что ты так побледнела? Не бойся. Проезд временно закрыли. Успеем на десятичасовой, да? Собирайся.

Граф. Боюсь, дорогие несчастные женщины, я сейчас зайду за эту ширму, и вам, Анна Семеновна, придется собираться совсем в другое место…

Анна. Не нужно, граф. Я сама.

Аля. Что происходит? Что тут случилось? Чего вы тут забыли, граф? Какого черта?! Я вам говорила, моя сестра больна! Она из лечебницы недавно и, клянусь, я вынуждена буду снова препоручить ее врачам, ибо бедняжке кажется, что ее статуи оживают…

 

Анна заходит за ширму. Там, свернувшись клубочком на постели, спит товарищ Наташа.

 

Анна. Спи, товарищ.

 

Товарищ Наташа (бормочет во сне). Родится, назову товарищ… Лиза? Тоже будет революционерка. В поездах, на улицах, везде ребенка пустят… Ведь правда же, ребенка не тронут?

 

Анна смотрит на прекрасное лицо девушки. Достает сумку Макса из печки. Выходит, прижимая ее к себе.

Сумку забирает граф, заглядывает, передает жандарму.

 

Граф. Я так и знал! Поскорее представить государю!

Аля. Аня! Это какая-то ошибка! Скажи им! Это подброшено, господин жандарм! Граф!

Жандарм. За укрывательство и распространение! Пройдемте, Анна Семеновна.

 

Поравнявшись с графом, Анна медлит.

 

Анна. Вы ошибались, граф. Святой дружиной не победить терроризм. Даже самым высоким идеям и идеалам нельзя принести в жертву никого, кроме себя самого. Но тот, кто приносит жертвы, сам станет жертвой того идола, кому поклонялся.

 

Ее выводят.

 

 

6.

Та же мастерская. С лампочки снят абажур. Под ней на чемодане сидит Анна и что-то пишет. Перечитывает написанное.

 

Анна. Глубокоуважаемый господин Роден!

Моя застенчивость и незнание французского языка всегда мешали мне выразить мою глубокую благодарность за Ваши указания и советы. Теперь у меня больше нет надежды сделать это, как я задумала, и я Вам пишу. Хотя я и молчала во время занятий, я тем не менее всё прекрасно понимала, что Вы говорили. Я понимала, всё что Вы говорили, потому, что несовершенное владение языком воспитывало и утончало мою способность догадываться. Ваши слова имели для меня большое значение.

Вы стояли за моей спиной и говорили о материале скульптора. И вдруг стали говорить о любви. Вы верно думали, что я не понимаю вас. Нет, просто я предпочитала делать вид, что погружена в работу, что для меня ничего не существует больше, кроме постижения ремесла. Видя Камиллу, погибающую от любви, я испугалась. Я решила твердо сделаться каменной, чтобы навсегда посвятить себя искусству.

(Зачеркивает абзац).  

До Вас все преподаватели, кроме одного московского скульптора Иванова, говорили мне, что я на ложном пути, что нельзя работать так, как я; их упрёки меня мучили, но не могли изменить меня, потому, что я им не верила. И вот, когда я увидела Ваши работы в музее Люксембург, я подумала: если этот художник скажет то же самое, я должна подчиниться. Вы не можете себе представить, какая для меня была радость, когда Вы, лучший из всех художников, сказали мне то, что я сама чувствовала, и Вы дали мне возможность быть свободной. Если б Вы знали, как меня преследовали, но Вы сразу же меня освободили. Я ничего не говорила потому, что у меня не было слов, чтобы выразить Вам всю свою благодарность. Вы дали мне возможность жить.

Если бы я тогда ответила на вашу любовь, возможно, теперь была бы на месте Камиллы. Она принесла себя в жертву вам. Я выбрала принести себя в жертву искусству. Подобно моим предкам-староверам, я бросилась в огонь работы, и этот огонь не сжег меня, но закалил. Как обоженная глина, я стала камнем и на долгие годы отвергла все, кроме совершенствования своего мастерства. И вот я победила. Мои работы останутся в веках. Теперь я могу оставить этот тяжкий труд… Но меня томит одно предчувствие, как бывает перед новой большой работой. И вот я спрашиваю вас, г-н Роден, не бегство ли это наше искусство, не страх ли перед потрясениями жизни?

Не есть ли это соединение любви и боли лучший материал для скульптора? Тот состав, которому вы пытались научить в своей парижско мастерскую “эту странную русскую”? 

Задумывается. Из окна слышно объявления поездов.

Аля. Аня, пора!

Анна оглядывается на голос сестры, зачеркивает абзац.

Анна. Быть может, Вы меня уже забыли - высокого роста русскую, Вашу ученицу, Голубкину. Я Вам пишу теперь потому, что у нас сейчас очень тревожное время, и никто не может знать, во что это выльется. Берут и сажают в тюрьму всех, и я один раз уже сидела. Осенью будет у меня новый суд, и я боюсь, что Вы никогда не узнаете, до какой степени я Вас почитаю и уважаю, и полна благодарности к Вам. И пока я буду жива, я от всей души благоговею перед Вами как великим художником и как человеком, который дал мне возможность жить.

От нашей тяжелой жизни шлю Вам горячие пожелания здоровья и счастья.

Ваша ученица Анна Голубкина.

 

Входит Аля с чемоданами.

 

Аля. Ну, присядем на дорожку. Ты приняла порошок? Доктор такой милый, что прописал рецепт! Помни: тебя отпустили лишь из-за того, что я похлопотала о справке. Ты глубоко больна, запомни это. И никаких волнений. Теперь можем ехать, мирно растить сад на своей земле. Не это ли завещали нам предки? Я надеюсь, ты помнишь, что сказал врач? Тебе запретили лепить, Анна! Уясни себе, если хочешь жить как человек: лепить и любить – вычеркни эти слова из своей памяти! Лепить и любить – тебе это нельзя под страхом смерти… Поехали! Наконец-то родной Зарайск!

 

Аля встает, решительно идет к двери.

Анна плетется за ней, останавливается.

 

Анна. Подожди.

Аля. Что еще?

Анна. Одну секунду.

Аля. Даже не думай.

 

Анна с порога оглядывает свою мастерскую.

 

Анна. Теперь я вижу. Как будто разбудили меня. Вижу не глазами, каким-то внутренними зрением. Это надо делать в мраморе. Ничего, я научусь работать мрамор. Светлый и легкий. Специально поеду в Париж к мастерам.

Аля. О чем это ты?

 

Анна. Я вижу их через туман, но тем не менее, вижу так ясно. Они прячутся в тумане, их лица прекрасны во сне. Я насчитываю четверых: юношу, девушку, ребенка и старика. Там, по ту сторону тумана, эти четверо знают, что никакие жертвы не стоят их дыхания, крови, их светлых и легких, созданных Богом тел… Что жизнь человека – мрамор и туман: такая же вечная и такая же призрачная…

Мы все блуждаем в тумане жизни, все становимся жертвами убеждений и нелепых идеалов. Мы говорим: искусство, революция, монархия, держава. А что у нас есть? Всего только два-три-четыре человека за жизнь. Любовь, дитя, учитель…  

 

Слышится гудок и стук колес поезда. Аля замерла на пороге.   

Анна стоит посреди мастерской, лицом к накрытым статуям.

Вдруг простыни на статуях шевелятся, вздымаются, падают. Из них, как из тумана, выходят: Макс он же Вася, Камилла она же товарищ Наташа с ребенком на руках, Роден – старик с бородой.

 

Анна. Я назову эту композицию – “Туман”.

 

 

 

 

 

 

 

Марина Мелексетян

7 916 349 29 68
mmeleksetyan@yandex.ru