Юлия Яковлева

КОНЕЧНАЯ ОСТАНОВКА

Действующие лица:

Иван Иванович Озолин, начальник станции Астапово

Маша, жена Озолина

Телеграфист

Катя, подруга Маши, жена телеграфиста

Саша Толстая

Таня Толстая

Сергей Толстой

Душан Петрович, врач Толстого

Чертков, секретарь Толстого

Эпизодические лица: два доктора, Софья Андреевна Толстая, Гольденвейзер

Комната с фикусом и вязаными скатерками. Бедный уют. Стен нет и грохочущие мимо поезда, свистки и выкрики создают ощущение, что семья живет прямо на перроне. Сами они, однако, давно уже этого не замечают.

Длинный свисток.

Голос: Пожалуйте провожающие из вагонов!

Жена Озолина: Ой, ходики остановились. Это который же сейчас час?

Два коротких свистка. Шипение поезда.

Озолин: Это который у нас, курский поезд отправляется? Номер семнадцать. …Пять часов сейчас, стало быть.

Жена Озолина ставит стрелки на пять часов, подтягивает гирьки.

Жена Озолина: А темень-то уже какая – вот ноябрь. Надо бы самовар поставить.

Врывается грохот отъехавшего поезда, жена Озолина хватает руками посуду на столе.

Жена Озолина (пытаясь развеселить мужа): Ишь – прыгают. …А у тебя что – зуб болит? Что ты за щеку взялся?

Озолин: Номер двадцать семь, литерный.

Жена Озолина: Что?

Слышен шум проносящегося поезда. Жена Озолина опять хватает руками чашки. Супруги молчат.

Озолин (не глядя на часы): Пять ноль семь.

Жена Озолина глядит на часы.

Озолин: Ну, Катя, я пошел. Следом Ростовский. Его принять надо. (одевается)

Жена Озолина: А правду говорят, что к ростовскому поезду прицепили личный вагон певицы Вяльцевой? Вот бы глазком посмотреть! Только темень. Да она наверняка и шторки задернула в вагоне. …Зачем только они шторки всегда задергивают. Жалко разве? Мы же не с дурным глазом. А так – посмотреть только. Как люди живут. Идеи какие-то и себе для дома где подглядеть. Там абажурчик, там – накидку на креслице.

Раздается свисток.

Озолин (не глядя на часы): Пять тридцать пять.

Жена Озолина: Интересно было бы поглядеть, как там у Вяльцевой всё.

Два коротких свистка.

Жена Озолина: Стой! Стой! …Телеграмму вот мамаше дать! Ты забыл. (Озолин прячет поданный ею листок за пазуху пальто)

Озолин: Ну, пока, Маша. (уходит)

Жена (вслед): Надо тебе к зубу дольку чеснока привязать! Слышишь? (одна) А то на перроне-то флюс надует в одну минуту. Ноябрь ведь!

Две женщины. Жена Озолина и ее приятельница Катя, Катя в расстегнутом пальто, вязаный платок сброшен на плечи.

Катя: Вот тварь, а? Все-таки задернула шторки!

Жена Озолина: Да ты снимай пальто-то.

Катя: Ой, погоди, дай отогреюсь сперва.

Жена Озолина: Замерзла?

Катя: Продрогла. И ноги вроде промочила. …Я ж все стояла. Ну и там женщины наши некоторые – тоже пришли. Как передали, что Вяльцева едет, ну и… Я-то пораньше пришла – еще когда курский поезд был: чтобы получше встать.

Жена Озолина: Так была-то – Вяльцева?

Катя: А кто ж еще? Везде по вагонам шторки казенные, а на одном – с бомбошками, сразу ясно – она. …Только уже на самой станции – дерг-дерг-дерг – и все окна зашторили. …Нет, ну как так можно? Жалко, что ли – если люди посмотрят?

Жена Озолина: Может, она не причесана была. Или что-то. Артистка ведь.

Катя: Ну мы все равно кое-что взяли на заметку. …Если пустить по краю бомбошки не так, а с рубчиками, а потом по низу подхватить кистями…

Жена Озолина: Мой-то что-то не идет. Должен быть уже, а нету. Я телеграмму просила дать…

Катя: Телеграмму? А! Ну так значит, с моим и квасят, небось, теперь. Куда еще отсюда денешься? Станция да телеграф.

Раздается свисток.

Катя: Это с Симферополя. …Посидим еще.

Жена Озолина: До краснодарского посидим.

Катя: А что это ты меня гонишь так рано?

Жена Озолина: Да не гоню я тебя, Катя, что ты. …Так до литерного сто восемнадцать сиди. …Сейчас самовар поставим.

Катя (раздеваясь): Да, до литерного сто восемнадцать сижу и побегу. …Завидую я тебе, Маша. Счастливо живешь.

Жена Озолина: Я сама себе завидую.

Катя: Вот это жизнь. Всё понятно. И Иван Иваныч твой понятный. Начальник станции. Пришел московский курьерский – Иван Иваныч ушел на службу. Отошел грузовой «Бэ» – Иван Иваныч спать лег. С Твери состав прошел – вы обедать сели. С Ростова – так самовар пора ставить. Хорошая твоя жизнь, Катя. Если что-то не понятно, то вот – взяла расписание поездов и посмотрела: где ты сейчас есть и что тебе делать надо.

Жена Озолина: Она, может, и не самая хорошая. Не то что у Вяльцевой. Да зато не подведет. (грохот поезда) ….А, вот краснодарский.

Катя: А что Вяльцева? Они же артистки – у них как: сегодня вся в шелке и бархате, а завтра – милостыню просит. Кому она нужна будет без голоса и прочего?

Раздается шипение – похожее на уменьшенный звук поезда.

Катя: Самовар вскипает?

Жена Озолина: У нее, говорят, миллионы накоплены, не знаю какие.

Катя (махнув рукой): Что толку? …Артистка! Они сами не знают, куда их носит. Вот вспомни – был у нас, Прокофьев, фельдшер, тоже артист. На баяне играл. Ну так что? Приличный был человек, фельдшер. И спился. …А всё потому что не было основы, твердого понятия – где ты есть сейчас и что тебе надлежит делать. Стал думать – что ему да куда себя деть. Началось с того – он сперва людей стал водить разных со станции к себе домой. Из пассажиров. Ну а где сели – там и выпили. Я, говорил, хочу впечатлений. В вашем, дескать, углу. Впечатлений. В общем, заметался человек. А поди найди, сам не знаю что? Вот и вышло. Разрушил себя. …Нет, жить надо по основе. (обе понимающе молчат, как перед дорогой или по покойнику) …Повезло тебе с твоим Иван Иванычем.

Жена Озолина: Повезло. (стряхнув молчание) …Ну, сейчас чай будем пить, с баранками… Повезло. Я об одном только господа прошу каждый день утром и вечером – господи! пусть только ничего не случится! Только чтобы ничего не случилось – не конкретно, а вообще: не надо ничего! …Пока хранит. …Ой, сглазить боюсь. (сплевывает три раза и стучит по дереву)

Катя: Стучат.

Жена Озолина: Так это я стучу.

Раздается стук в дверь. Женщины ошеломлены.

Жена Озолина (Кате): Это кто?

Катя: Ох, сердце, как бы чего не вышло там.

Стук повторяется.

Жена Озолина: Может, не отпирать? Свои все дома сидят. А Ваня так вошел бы…

Катя: Я уж не помню точно – но однажды обходчика на путях задавили. Он укутанный был, в тулупе, шапке, и не слышал, как поезд назад пошел. Раз – и пополам. Жена и детки остались… Хорошо хоть, офицер один, из пассажиров, – офицер этот начальнику станции денег передал, для вдовы. …Красивый такой офицер, говорят, был, молодой, будто бы даже граф, петербургский…

Жена Озолина: Спрошу просто, что надо. Впускать не буду.

Она приоткрывает слегка дверь, осторожно спрашивает.

Жена Озолина: Вам кого?

В щель мгновенно просовывается нога, не давая захлопнуть дверь. Затем плечом дверь раскрывает, и протискивается сама довольно крупная женщина – это Саша Толстая. За собой она тащит кого-то сгорбленного, сухонького и с головой накрытого шапкой и пледом. За ними протискивается и неуклюжий робеющий мужчина – доктор Душан. Саша исполнена напора и решительности.

Саша: Где у вас большая комната с кафельной печью?

Жена Озолина (оторопев): Вон там.

Саша (Душану): Идемте.

Странная троица на глазах оторопевших женщин проходит через комнату и исчезает за дверью соседней. Слышна возня – очевидно, старика укладывают. Саша выходит на мгновение.

Саша (жене Озолина): Что у вас – самовар? Очень хорошо. Нужна горячая вода. (забирает самовар) …Тряпки. Мыло. Щетки. Мы должны срочно всё вымыть. Больному нужна чистота. (исчезает)

Катя: Кто это?

Жена Озолина (оторопев): Катенька, неужели у меня грязно правда?

Катя: О, явились не запылились.

Входят телеграфист и Озолин, абсолютно трезвые.

Озолин: Добрый вечер. …Маша, видишь ли…

Жена Озолина: Кто эти люди?

Озолин: Они из пассажиров.

Жена Озолина (сраженная): Из пассажиров? (переглядывается панически с Катей) Зачем тебе дома люди из пассажиров?

Озолин: Маша…

Катя: Ну, нам с моим пора. (делает телеграфисту большие глаза) Свиньи. …У нас дома что – тоже сюрприз поджидает?

Голос Саши из-за двери: Прошу полной тишины!

Озолин (громким шепотом): Умоляю – тише! Дело очень важное…

Далее все говорят надрывным шепотом.

Жена Озолина (паникуя): Скажи, зачем тебе пассажиры? …Что я не так делала? …Может, я тебе грубо сказала про телеграмму? Так я не грубо! Я просто мамаше хотела… Я не то что мамашу сюда хотела, а просто!

Озолин: Маша… (телеграфисту) Арсений Петрович, ты останься, твоя помощь нужна. (телеграфист кивает)

Обе женщины осознают, что оказались перед лицом непонятного, но уже состоявшегося мужского заговора.

Жена Озолина: Зачем тебе тут люди из пассажиров?

Катя: Арсений…

Телеграфист: Катя, я тебе объясню потом. Нам тут надо…

Катя: Маша, тогда идем к нам.

Озолин: Маша, я сейчас всё объясню.

Жена Озолина: Где я тебя обидела!?

Озолин: Маша, дело не в тебе…

Катя: Быстро у вас – уже и дела до жены нет… Идем, Маша…

Озолин: Маша, ты куда? (та быстро натягивает пальто)

Жена Озолина: Я с Катей посижу.

Катя (мужу, обычным голосом): А с тобой мы дома поговорим.

(уходят)

Телеграфист (обычным голосом): Вот дуры. Да само всё наладится, не думай. Это ж глупость их просто. Посидят с Катькой, чаю попьют да и успокоятся. Как литерный поезд сто восемнадцатый пройдет, так они уж и по домам обратно будут, вот посмотришь. Погода просто такая – ноябрь! – ветром болезни надувает, кому флюс, кому нервы. …Давай, Иваныч, согреемся вначале. А то погода… (достает бутылку)

Стук проходящего поезда. Из-за двери выходит Саша, выносит кипу сложенных покрывал, ковриков, скатертей и прочего, и кладет за порогом.

Саша: Пыль собирает. Больному противопоказано. (уходит)

Слышно, как зашипел и отошел поезд, вслед за тем начинают бить часы. За дверью слышен стариковский храп.

Телеграфист (доливая бутылку до последней капли): Да, Иваныч. Это тебе совсем не то, что армянский коньяк. Помнишь, мы пили армянский коньяк? Интересно, почему коньяк коричневый? (смотрит в свой стакан) Вот это – оно сизое. Так это потому что баба в буфете на станции дурман и белену подсыпает. А в коньяк что?

Озолин: С коньяка так не развозит, как с этого.

Телеграфист: Потому что баба – честная. Себе в убыток торгует.

Озолин: Она? – себе в убыток? Да она второй дом уже каменный построила, на дочку записала. Просто дочка такая рябая, что замуж никто не берет!

Телеграфист: Ты не кипятись. Посчитай. Взять коньяк…

Озолин: Так ведь коньяк…

Телеграфист: Коньяк! Выброшенные деньги. Чтобы коньяком убраться – сколько надо? Или если чистенькой беленькой? И то – не факт. А так – с дурманом и беленой – по пол-литра опрокинули, и привет. Экономия. Забота о человеке налицо.

Озолин: Есть люди, которые пьют коньяк каждый день… Артисты там, или военные в больших чинах, или адвокаты, допустим. Вот Вяльцева, она…

Телеграфист: Ну! …Я сейчас не генерала имею или там артиста или у кого вагон личный или едет в первом классе – а просто человека. Пассажира. Второй и третий класс. Ему коньяк – выброшенные деньги – баловство! Не для вкуса же пить. А чтобы себя не помнить. (стучит ногтем по бутылке) Вот это я понимаю. Сейчас – привет. И наутро: так будет плохо, что всё остальное – уже вроде и хорошо.

Озолин: Да?

Телеграфист: А тебя что – не взяло? Куксишься. Возьми сходи за второй литровой. Чего делов?

Озолин: Я вчера вот человека снял с поезда – так он по билету третьего класса перешел в первый.

Телеграфист: …ну, по сырости-то бежать за литровой – это да. Ноябрь!

Озолин: …нарушение, конечно, прямое. И штраф платить отказался, и разницу по билету.

Телеграфист: А зачем ехать первым классом? Выброшенные деньги. Баловство.

Озолин: …Вяльцева, артистка знаменитая, которая сегодня. Я думаю, она только ликер пьет. С кофе. В вагоне ее, конечно, входа не было никому…

Телеграфист: …нет, я считаю – вот у тебя есть билет в третий класс – и будь любезен. А если в первый – так уж тут наше извините…

Озолин: …но я видел – человек выносил: так там бутылки, и всё этикетки иностранные. Она ведь артистка, она много где была. Вот ты – где ты был?

Телеграфист: В Окуловке. И в Понырях был. …У тебя деньги-то на литровку есть?

Озолин: Так – нет. Только в заначке. У Маши за киотом спрятаны.

Телеграфист: Вот это правильно. Главное – дружная семья. Мы ж с тобой в Америку, или в Мексику или там в Индию не собираемся? Ни вторым, ни третьим классом. Ни пешком. Поэтому нам семья нужна – крепость. …Вот моя Катерина. Она только глядит волком. А за меня – порвет. И Маша твоя – баба хорошая. Есть же бабы, которые человека так и грызут, так и едят. Вот на Вяльцевой я бы не женился. Нет. Пустоцвет. Артистка!

Озолин (подумав): …Это. Слышь. А у горничной ее – кружева на голове, и очки золотые. Посмотрела так, и ушла – видно англичанка. И в вагоне у нее везде афиши поклеены. Там не только Франция или там Англия. Там Америка, Мексика, Индия, всё может быть! Как ты думаешь? …Представь – вот мы тут сидим, и вдруг – входит Вяльцева…

(Телеграфист лежит лицом на столе и спит)

Озолин: Спишь?

(из-за двери строго кашляет Саша, Озолин замолкает, затем, подумав, на цыпочках идет за заначкой, вынимает свернутые трубочкой и перевязанные ниткой деньги, развязывает, отслюнявливает одну купюру)

Литровую и соленого гороха.

(идет класть деньги обратно, но подумав, решает засунуть купюру обратно, и поневоле начинает разговаривать с изображениями на иконах как с инкассаторами)

Да не нужна она мне! Вот, смотри, обратно кладу! Не в литровой ведь дело. …Слушай, пусть что-нибудь случится! Что-нибудь! Пожалуйста! Я ж тебя никогда не просил о чем-то. А если просил – так ты всё равно ведь не делал. Сделай что-то. …Восемь утра – симферопольский, девять двадцать – товарный с лесом, двенадцать сорок – товарный нижегородский, симферопольский, курский, краснодарский, курьерский, литерный, литерный, товарный, товарный, опять курьерский… Мимо! Мимо! Мимо! День, неделя, год, три года. Всё ровно, всё по графику, а будто и нет ничего. …Пассажира вот сегодня сняли с поезда. Старичок. С воспалением легких. Дочка с ним, и еще мужик, доктор, кажется. И всё! Все события! Я жить так больше не могу! …Или сделай так, чтоб меня с поллитра забирало. Или чтоб мне в Мексику попасть. …Пусть что-то случится! Я событий хочу каких-нибудь… Я же хороший человек. Не плохой. Честное слово. Я вот этого пассажира, старичка больного – я же не отправил дальше, а домой к себе пустил. А мог бы уклониться от ответственности… За Вяльцевой-то ты присматриваешь – знаменитость ведь! Шторы вон какие одни. …А кто говорил, что нет тебе ни первых, ни последних? Вон, даже баба в буфете на станции – и та заботится о человеке! А ты? Веди же ты себя честно! Как договорились!

(В изнеможении ложится головой на стол рядом с телеграфистом.

Стук в дверь. Телеграфист поднимает голову. Быстро начинает тормошить Озолина.)

Телеграфист: Всё, Иваныч, это Мария твоя, а мне тоже бежать пора. Это тебе не коньяк армянский.

(Озолин роется в кармане.

Из комнаты выходит Душан, он говорит со славянским акцентом, смущенно застегивая воротничок рубашки.)

Озолин (телеграфисту): Погоди, я дверь-то на ключ запер, вот она и колотится. (вытаскивает и кладет телеграмму) …Черт, телеграмму мамаше дать забыл.

Душан: Виноват…

Телеграфист (Душану, светски): Скажите, пожалуйста, пили ли вы армянский коньяк?

Душан: Виноват? …Нет, я вегетарианец. (Озолину) Извините, пожалуйста…

Телеграфист (Душану): Не расслышал. Вы иностранец?

Душан: Про армян знаю только анекдоты.

Телеграфист: Расскажите один.

Душан (Озолину): Погодите… (телеграфист ловит его за полы пиджака, притягивает к себе)

(Тем временем Озолин уныло тащится, уныло отпирает дверь.)

Телеграфист: Ну хоть коротенький… А то не пущу.

Душан (скороговоркой): Один армянин принимал лекарство, выпьет, и начинает пищать вот так и! и! и! и! и!…

Телеграфист: Ну?

Душан: Да погодите вы. (Озолину, панически) Стойте!!!!

(Озолин распахивает дверь – ему в лицо ударяет фейерверк множества фотовспышек, которые можно принять за божию грозу или ангельский свет.)

В комнате оживление. Саша решительна. Душан, в основном, бегает за ней – он торопливо бросается выполнять каждое ее указание, которое она тут же отменяет. У Саши на шнурке висят очки, она их время от времени надевает. Жена Озолина также в ее распоряжении. Душан выносит из второй комнаты стулья.

Саша (жене Озолина): Это убрать.

Жена Озолина: Так ведь стулья…

Саша: Не надо. Старое дерево притягивает жучков-короедов и пыль. ПапА это вредно.

Душан выносит скатерти и салфетки – небрежно складывает на стулья.

Жена Озолина: Так ведь это… Скатерочки… Они ведь новые почти. А кайму тут – я сама подвязывала крючком. Там льняные нитки по тридцать копеек пошли, хорошие!

Саша: Это собирает пыль.

Жена Озолина: Позвольте… (Душан вкладывает ей в руки вынесенные им фотографии в рамке)

Душан: Пыль.

(Входит Озолин – оживленный, с горящими глазами)

Озолин: Маша! …А что это ты с фотографиями бегаешь? (Жена Озолина молча указывает ему на дверь в комнату Толстого)

Жена Озолина: Послушай-ка, а они точно – графы?

Озолин (возбужденно): Граф Лев Николаевич Толстой! Его дочь – графиня Александра Львовна!

Жена Озолина: Какие-то странные это графы… Графы такими не бывают! …Ваня, а может, это просто люди переодетые? Ты у них документы, паспорта посмотрел?

Озолин: Граф Толстой – писатель! Знаменитый! – его же все в лицо знают!

Жена Озолина: Ну не знаю… В лицо… Борода, шапка, воротник на пальто поднял – вот тебе и граф Толстой получится из кого хочешь. …Может, это вообще агенты переодетые.

Озолин: Маша!

(Вдруг из комнаты Толстого, подталкиваемая пыхтящими и сопящими Сашей и Душаном, выезжает кадка с пальмой, и так и замирает в беспорядке посреди комнаты Озолиных; жена смотрит на мужа с выражением «Ну а я что говорила?»).

Саша: Не должно быть лишнего.

Жена Озолина (то ей, то мужу): Да как же это лишнее? …Разве ж это лишнее?

Саша: Лишние вещи должны быть вынесены.

Жена Озолина: Да как же вещи? Фотокарточка наша свадебная. А скатерть я сама кайму крючком подвязывала, когда беременная дома всё сидела.

Саша: Больному нужны чистота и воздух.

Жена Озолина (мужу): А мы-то куда?

Озолин (не слыша, с энтузиазмом): А хорошо бы, Маша, самовар поставить… С ног валюсь! …Сейчас буфет оборудовали под столовую для журналистов. Там одних ремингтонов – штук тридцать, треск стоит! Иностранцы везде! Народ прибывает. Едва успеваем размещать. Губернатора ждут с минуты на минуту. Жандармский корпус прибывает спецпоездом.

Саша: Так… Шторы… Шторы – снять!

Озолин (загибает восторженно пальцы): Начальник жандармерии Рязани, начальник департамента полиции, губернатор! (понизив голос) …Все, разумеется, инкогнито.

Душан: Это правильно, это правильно – солнечный свет больному…

Саша: Нет! Шторы оставить. Эта саранча – журналисты, шпики, зеваки… В окна полезут смотреть. Шторы – повесить!

Жена Озолина (Саше): Может, самовар пока поставлю? Передохнете.

Саша: Шторы надо повесить и на двери – где есть стекло. (жене Озолина) Принесите еще штор!

Жена Озолина: Так ведь нету.

Саша: Тогда одеяла, скатерти, пледы, платки. Несите всё. Надо закрыть все окна, все двери. Никто не должен видеть с улицы. И папА не должен видеть никого!

Душан: От штор тишина такая – аж в ухе звенит. Я может, выйду, пройдусь – узнаю новости?

Саша: Лучше вам не выходить. …Также папА хочет, чтобы передвинули его кровать. Чтобы тут всё было так, как он привык. И придвиньте к кровати ночной столик.

Жена Озолина (растерянно): Ночной столик? Это как же? Ночью – столик. Зачем же? Есть или писать – кто ж ночью ест или пишет.

Саша: Душан Петрович! Разъясните здесь. (Озолину) Вы отправили мои телеграммы?

Озолин (радостно): Телеграммы ваши отправил.

Саша: Это хорошо. Спасибо. …Так. ПапА хочет, чтобы ему принесли столик или тумбочку…

Озолин: Кажется, нету… Ой, это меня кажется, зовут. (отходит к окну)

Саша: Так изыщите!

Душан (Саше): Александра Львовна, а есть вести от Сергея Львовича? От Татьяны Львовны?

Озолин (в окно): Что? Повтори громче!

Саша: Закройте окно! Закройте окно!

Озолин: Селите их в вагоны, а вагоны отгоняйте на запасные пути! И скажите, чтобы… (Саша оттесняет его от окна)

Саша: Ни в коем случае не открывайте окон.

Озолин: Прошу прощения. Графиня.

Саша: Александра Львовна!

Озолин: Александра Львовна.

(входит Сергей Львович Толстой)

Саша: Сережа! Сережа!

Сергей: Саша. (целуются) Как папА?

Душан: Температура 38 и 1.

Саша (значительно): Вчера диктовал мне. О смысле жизни.

Сергей: А Таня ему подушечку передала.

Саша (читает в вынутой записной книжечке): «Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Бога». Больше ничего.

Сергей: Подушечка из Ясной, его любимая.

Саша (читает): Или еще лучше так: бог есть то неограниченное Всё, чего человек сознает себя ограниченной частью.

Душан Петрович (восторженно): В этом весь Лев Николаевич! Весь – одно устремление к правде, истине!

Сергей: Саша.

Саша: Нельзя ему говорить, что ты и Таня здесь.

Сергей: Но может…

Саша: Он хочет думать, что никто не знает, что он здесь.

Сергей: А я скажу, что случайно. Был проездом, услыхал от кондуктора в Горбачёве, Таню случайно встретил, и вот, мол, решил зайти…

Саша (жене Озолина): Простите, вы не могли бы… (сгоняет ее со стула) Сядь, Сережа. Надо всё обдумать. А подушечку дай. Я сама. Нельзя, чтобы это напомнило ему о мамА.

Озолин: Александра Львовна. Я спешу вас известить – все поезда, которые проходят мимо станции, им велено не давать свистков и сигналов – чтобы не беспокоить Льва Николаевича. (Саша кивает)

Душан: А, а я всё думаю, тихо как…

Саша: Она! Там!

Сергей, Душан: Саша!

Александра Львовна!

Что такое!

Саша: Там, в окне – женское лицо! Это она!

Сергей: Саша, спокойно. Я взгляну.

(входит Таня)

Таня: Боже мой, я с ума схожу, как услышала. Как он?

Саша: Таня! (обнимаются) Как ты меня напугала… Я думала, это она. Лицо в окне!

Сергей: Таня. (обнимает ее)

Таня (слегка удивленно): Я не заглядывала вам в окно.

Саша: Таня, тебе здесь не надо быть. ПапА нельзя нервировать.

Таня: Как он? Ему лучше?

Саша: С утра ел овсяную кашу. Ему нельзя волноваться. Нельзя напоминать ему ни о чем в связи с мамА. Таня, присядь. (опять сгоняют Озолину, и вынуждены передвинуть для этого частично мебель)

Таня: Видишь ли, братья…

Сергей: Они здесь?

Таня: А Чертков? Он тоже здесь?

Саша: ПапА сам вызвал его. …Не ищите. Он там, с папА.

Таня: Я ничего там не слышу.

(Саша выдает им войлочные туфли)

Саша: Наденьте. Нельзя беспокоить папА.

Сергей: Сдается мне, идея господина Черткова.

Таня: Сережа! Папа болен, это главное. (надевают туфли)

Саша: Едут доктора из Москвы. Папа нужен консилиум. Он, конечно, против.

Сергей: Не сомневаюсь.

Таня: Сережа!

Саша (с вызовом): ПапА против. …И он прав. А как мужики, как мужики болеют и умирают? – без всяких консилиумов!

Таня: Саша, успокойся.

Сергей: Гм. Тем не менее. Если ждем докторов, то надо подготовиться. Тут место не подходящее.

Саша: Что было делать!

(кряхтя, подбадривая и давая друг другу короткие команды, начинают всячески передвигать мебель – силясь добиться какой-то пусть и абсурдной, но приемлемой конфигурации – жена Озолина только и успевает подхватывать свои безделушки)

Жена Озолина: Осторожнее! Это мамаша подарили!

Саша: Возьмите это отсюда.

(Тем временем содержимое комнаты ездит туда-сюда в самых необычных сочетаниях. Дети Толстые поочередно присаживаются, примеряя на себя каждый новый вариант обстановки – и снова бросаются двигать мебель: всё им кажется не удобным.)

Жена Озолина (мужу): А они точно графы?

Озолин: А что?

Жена Озолина: Странно просто. Никакого понимания.

Озолин: Великий человек. У него всё по-другому. …Видала, сколько народу набилось? Все газеты каждый день пишут, пишут, пишут.

Жена Озолина: Пойду к Кате вещи снесу. (с тоской смотрит на кавардак) Строили, строили, и вот. …Хорошо, Катя нас приютила, а то б не знаю просто.

Озолин: А самовар?

(Жена только машет рукой)

Душан (жене Озолина): Хотите, я вам расскажу армянский анекдот? Просто развеять немного. …Заболел один старый армянин, пьет лекарство, а как выпьет, так и начинает делать так – и! и! и! и!...

Озолин: Погоди… Маша. Давай присядем. А то так в беготне потерялись совсем… Я и щепу наколю…

Саша (Озолину): Не сидите! Идемте! ПапА хочет видеть вас. Он будет с вами говорить.

Озолин: Меня? Зачем?

Саша: За-чем? (Озолин колеблется) ОН так хочет.

Жена Озолина (мужу): Давай присядем посидим.

Озолин: Маша, погоди…

Жена Озолина: Давай самовар поставим. Присядем.

Озолин: Человек великий. Внукам хоть расскажу потом… (жена выпускает его из рук)

Саша (Озолину): Прошу пройти. (Озолин исчезает в комнате Толстого)

(На перевернутой мебели постепенно рассаживаются разные люди – доктора, журналисты, полицейские, студенты, духовные лица.)

Чертков неслышно обхватывает сзади за талию Душана.

Душан: Ой, мамочки!

Чертков: Напугались?

Душан: Совсем нет.

Чертиков: Покажите ваши ручки, Душан Петрович.

Душан: Зачем?

Чертков: Вы знаете, зачем.

(Душан показывает одну левую)

Чертков: И вторую.

(Душан показывает одну правую)

Чертков: Обе.

(В руках у Душана маленькая записная книжка, Чертков вырывает ее, отлистывает, монотонно бубня читает последнюю запись)

Чертков: Температура 38. Диктовал Александре Львовне. О смысле жизни. …А как мужики умирают, как умирают мужики.

(Выдергивает и комкает страничку, засовывает себе в карман, а книжечку – в другой)

Чертков: Потому что это неверно, Душан Петрович, это неверно. Что же получается? Мужики умирают? Значит, Лев Николаевич Толстой, гений и учитель – он тоже умирает? Нет.

Душан: А что?

Чертков: Он вечно живет в наших сердцах!

Душан: Верните мои записи.

Чертков: Не верну. Вы, мой друг, можете навредить учителю. Сами того не ведая.

Душан: Я?

Чертков: Вы. …Вы понимаете, что вам выпала честь великая – вы в исторический момент живете, вы историческую личность видите. Вы планетарное значение Льва Николавича осознаете? Осознаете ли вы, что предаете его? Отрекаетесь от своего учителя, как апостол Петр от Христа? (с Душаном делается дурнота) …Ну хорошо. Хорошо. Я вижу, что вы осознали. …Обещайте мне записывать только температуру.

Душан: Обещаю.

Чертков: На коленях?

(Душан падает на колени)

Чертков: Дорогой мой, я же пошутил. Ну полноте, встаньте. Возьмите. (отдает ему книжечку)

(Озолин выходит из комнаты Толстого притихший и ошеломленный – все его деловое возбуждение слетело.)

Жена Озолина (мужу, деловито-приподнято): Наконец-то. …Ну что же… Давай самовар ставить. Пойди наколи щепу, а я сейчас сухариков принесу, и баранок. …Кавардак какой – ничего теперь не найти. …Хочу поставить чашки выходные. С голубыми цветами! …Погляди – может, ты видишь – где они теперь?

Озолин: Нет. Стакан вон вроде. Там, в углу.

Жена Озолина: Ну нет, уж чай так чай пить. По-людски надо. Что ж из стакана? – будто на вокзале мы.

Озолин (пожав плечами): Это просто вещи.

Жена Озолина: Что с тобой? …Что с тобой?

(Сзади к Озолину неслышно подходит Чертков в войлочных туфлях, обнимает за талию. Его манеры, голос, интонации – вкрадчиво-сладчайшие и при этом монотонные.)

Озолин (подпрыгнув от неожиданности): Ах, мамочки! Нельзя же так подкрадываться!

Саша (жене Озолина): Подите сюда. Нам кипяток нужен – чтобы доктора руки вымыть могли перед осмотром больного.

Жена Озолина (безучастно): Я поставлю самовар. (уходит)

Чертков: Напугал вас?

Озолин: Напугали.

Чертков: Не серчайте. Отойдемте. Что он вам сказал?

Озолин: Кто?

Чертков: А, шутите. Шутник вы. Ну. Выкладывайте.

Озолин: Простите, мне надо идти – меня на станции ждут. Там духовенство прибывает. (Чертков хватает его)

Чертков: А, любезнейший, не отвертитесь… Ну да ладно. Вам надо осмыслить услышанное. А потом – потом выкладывайте. Вы ведь понимаете? Мысли и слова такого великого человека, его жизнь, его деяния – они принадлежат не нам одним – всему миру! Истории! Вы видите всех этих людей! Тысячи! Вы знаете, зачем они здесь! Это мир пришел к вам! Это история пришла к вам!

(вырвавшись от него, Озолин попадает к Саше, как из огня да в полымя)

Саша: Что вам сказал отец?

Озолин: Так.

Саша: Что? …Говорите. От начала до конца.

Сергей: Саша, возьми себя в руки. Все мы не спим сутками, все устали.

Саша: Что он вам сказал!? Он вам передал какие-то бумаги!? Тетрадку!?

(Озолин молча, испуганно вырывается, Чертков хватает его снова)

Чертков: Будем говорить шепотом. (отводит, вернее – почти силой оттаскивает его в сторону) На счет бумаг, которые он вам передал…

Озолин: Ничего он мне не передавал.

Чертков: Ну ладно, ладно, пусть пока не передавал… К делу. …Вам, должно быть, уже известно, что графиня Толстая… Вы уже знаете… Ее присутствие здесь не только нежелательно, но даже противопоказано больному… Этот великий человек… (громко) Левее шкаф. Левее! (конфиденциально) …Его жизнь в наших руках сейчас, вы понимаете? Вы осознаете вашу миссию?

Озолин: Рад служить.

Чертков: Это хорошо, что осознали. …Но не могу не признавать, что Софья Андреевна Толстая предпримет ряд попыток проникнуть сюда. Не-сан-кци-о-ни-ро-ван-но! Я должен первым узнать, что эта женщина – здесь, на станции, вы это помните? У вас есть известия для меня?

Озолин: С чего мне вас обманывать?

Чертков: Посмотрите мне в глаза. …Хорошо. Я вам верю. Ступайте, мой друг. (кричит детям Толстым) …Нет, не сюда, а левее, левее!

Саша (Черткову): Быстро.

Чертков: Я вас не понимаю.

Саша: Всё вы понимаете. Быстро давайте их сюда.

Чертков: Александра Львовна, мне казалось, что в этой атмосфере враждебности, критики и непонимания, которая всегда окружала и окружает Льва Николаевича, мы с вами заодно…

Саша: Бумаги. Бумаги, которые отец передал этому несчастному начальнику станции.

Чертков: С чего вы взяли…

Саша (хватая Озолина): Так, очная ставка! Говорите, что вы сейчас по просьбе отца передали этому господину?

(на счастье Озолина входит телеграфист)

Телеграфист (Озолину): …Привет, Иваныч. (Саша выпускает Озолина из рук) …А меня сейчас один американец сфотографировал, и сигаретами угостил, хочу… Что это у вас?

Озолин: Не важно.

Телеграфист: Слушай, вот тебе – телеграмму с соседней станции передали.

Озолин: (читает): Графиня Толстая с сыновьями в спецвагоне прибывает сюда… (Чертков выдергивает телеграмму, читает: к нему за спиной пристраиваются и читают все дети Толстых).

Таня: Она!

Сергей: Она!

Саша: Она!

Душан: Она.

Чертков: Ее приход убьет его!

Телеграфист (Озолину): Это мамаша ихняя? (тот кивает) Ишь ты. Какие с мужем не лады. Уж одной ногой, господи прости, в могиле оба. А всё грызутся.

Озолин: Они ведь другие. Не как мы. Это мы сидим в своей дыре, в четырех стенах, вот и цепляемся друг за друга. А они мир побольше нашего повидали.

Телеграфист: А по-моему, они просто дуры. (на Сашу) Особенно эта, вылитый кучер. …А на станции французы с киноаппаратом.

Озолин: Странно.

Телеграфист: …Ты уже сфотографировался французам?

Озолин: Странно.

Чертков (выталкивая телеграфиста и Озолина): Лишние, покиньте помещение! (Толстым) Мы все должны быть на чеку!

Саша: Нельзя допустить ее к папА!

Душан: Доктора говорят, пневмония охватила второе легкое.

Таня: О, господи. Надо впустить мамА, они должны повидаться перед… перед этим…

Чертков (со значением): «Это» - еще не наверное.

Сергей: Таня, он прав, надо надеяться на лучшее.

Саша: Я против – категорически.

Сергей: Отца нельзя волновать, это точно.

Таня: И матери это было бы слишком тяжело.

Чертков: Мы должны быть готовы ко всему! Она уже приближается! Она идет! Ее шаги где-то рядом!

Таня (Сергею): Боже мой, я это не вынесу. (брат гладит ее, успокаивая)

(Сергей, Таня, Саша, Чертков, Душан вдруг чинно рассаживаются поверх перевернутой ими мебели. Они как бы занимают круговую оборону перед дверью, которая может открыться в любой момент. Они обращаются к закрытой двери.)

Озолин (открывает дверь, говорит в проем): Ваш вагон, графиня, будет отведен на запасной путь. Это всё, что я могу сделать… (выходит, Сергей быстро захлопывает дверь за ним, навалившись плечом)

Сергей: …Мама, пойми! Тебе сюда нельзя! Я не хочу и не могу брать чью-либо сторону, твою или отца, сама мысль об этом нелепа. Но пойми. Твои нервы больны и расстроены. Ты больна. Это психиатры говорят. Тебе нужно лечение. Отец болен. Ему нельзя волноваться. Твой приход, ваша встреча с ним чрезвычайны для него. Я не обвиняю тебя. Но именно ваши отношения, твое отношение, прежде всего, – вот главная причина того, что он ушел из дома и оказался здесь, на этой станции. Я не беру ничью сторону. Я просто смотрю на вещи. Тебе нельзя сейчас видеться с ним. Дай ему пожить. Ты тоже должна лечиться…

Таня: Сережа! Прекрати! Как ты можешь! …Мама, выслушай. Ты же всю жизнь отдала папе, ты наш дом весь устроила, гнездо семейное. Ты была его первым другом и вернейшей помощницей. Останься ею. Не приходи сюда. Мама, что ты сделала? Ведь я помню наше детство – мы были счастливой семьей. Или это просто всякое детство – счастливое? Мама, что ты сделала? Почему всё исчезло? Я хочу знать. У меня теперь тоже семья. Я сама выйду к тебе. А только сюда – ты не приходи. Не убивай его.

Душан: Татьяна Львовна, погодите. Никто ведь не говорит о смерти! …Софья Андреевна, у Льва Николаевича температура не спадает, а аппетит, напротив того, спадает. Ему противопоказаны сильные впечатления и нежелательные встречи. Я домашний доктор, но есть тут и доктора из Москвы. Они то же самое считают. Лев Николаевич на грани. Камфару колют. У него процесс в легких. Может в любой момент начаться прерывистое дыхание с икотой, а там… Остановка.

Чертов: С икотой? Икота не должна попасть в газеты! Нельзя допустить никакой икоты!

Сергей (о Черткове): Вот этот господин вообще не понятно что здесь делает!

Саша: Сергей!

Сергей: Иногда я забываю, что ты мне родная сестра!

Таня: Саша, Сережа! Успокойтесь!

Чертков: Можно я договорю? Спасибо. …Софья Андреевна, я знаю, что вы ненавидите меня, вы предубеждены и настроены против меня, вы приписываете мне влияние на Льва Николаевича… Я опущу сейчас и ваши безумные попытки обвинить его в педерастической склонности ко мне – это выразительный плод вашего клинически больного рассудка и всеми он так и был воспринят… Равно как и ваши обвинения мне в сокрытии дневников Льва Николаевича. Это вы разрушали его все эти годы. Вы мешали его духовному поиску. Вы стояли у него на пути. И вот он бежал от вас! Я не допущу, чтобы вы присвоили наследие Льва Николаевича. Он, его мысли принадлежат миру. Мы, его ученики должны бескорыстно нести его мысли миру. Мы. А вовсе не издательство Сытина, которое заплатит вам двести пятьдесят тысяч рублей!

Саша: Мама, ты просто не должна. И точка. Я знаю, что ты сделала. Я знаю, почему всё обрушилось в нашем доме. Ты это сделала. Ты никогда ни с кем не считалась. Всё колола нам всем глаза – ах, я вон сколько детей подняла, вся моя жизнь в детях, в муже… Ложь. Шила платья, ёлки эти устраивала, кухня. Ты разрушала дом. «Жена Толстого!». Ты была замужем за «Войной и миром», за «Анной Карениной», за рецензиями, интервью, собраниями сочинений! От этого почему-то у тебя и дети еще рождались, странно, да? Отец шел вперед, а ты тащила его назад. Никогда ты не думала о других людях. Ты помнишь, как мне было пятнадцать – и все эти глупости романтические, они еще были в моей голове? А ты сказала – при нём… со смехом – «Бедная Саша, она же вылитый кучер!». Я это помню… А помнишь, когда Ванечка умер? Помнишь, что ты сказала? Ты сказала: «Лучше бы умерла Саша». Я никогда тебе этого не забуду. Никогда. Ты и отца убьешь. Я тебя не допущу.

(дверь со скрипом приотворяется, все замирают, но никто туда пока не входит, пауза становится гнетущей – входит цветущий и сияющий Гольденвейзер)

Гольденвейзер: А, вот вы все! Как вы все? Александра Львовна, Татьяна Львовна, Сергей Львович… Я приехал, как только смог!

Сергей: Здравствуйте.

Гольденвейзер: Что это он так?

Таня: Извините, мы все уже сутками не спим. Нервное.

Гольденвейзер (кашлянув): А это вот зря. Мы должны сейчас излучать бодрость на Льва Николаевича. Хотите, я расскажу армянский анекдот? Просто поднять дух… Один старик стал принимать лекарство, выпьет, и начинает…

Его слушают ошеломленно. Вдруг из комнаты, где якобы лежит Толстой – доносится – ….И! И! И! И! И! И! – все оборачиваются в ужасе на этот звук; все люди, сидевшие на перевернутой мебели, срываются беспорядочно с мест и бегут к этой двери. В главную дверь, оставшуюся без присмотра тихо входит и садится, ожидая чего-то, маленькая старушка с черным саквояжем, вся в черном, глухо закрытая черным платком.

В комнате пусто и полный разгром. В течение всего действия жена Озолина пытается убрать в опустевшем доме. Это бессмысленная работа, да и сама женщина апатична и без сил. Тем не менее к финалу всего действия она ухитряется вернуть все в тот же порядок, и на те же места, так что комната снова становится такой же, как была. Входит Озолин.

Озолин: Послушай, Маша.

Жена: Это фотография наша свадебная. (пытается поставить фото в рамке, оно все время падает) …А рамочку крестная подарили, серебро. …Видно что-то отскочило сзади – не становится.

(В течение разговора вертят рамку в руках, вырывая друг у друга).

Озолин: Да уж. Маша…

Жена: Такой кавардак был эти дни. Видно, ножка тут сзади отскочила.

Озолин: Маша.

Жена: Надо слесарю снести. Рамку.

Озолин: Маша, я должен уехать.

Жена: Или глянь сам – может, проволокой прикрутить аккуратно?

Озолин: Вещь тонкая, тут надо с умением.

Жена: …Почему?

Озолин: Тут паять надо лампой.

Жена: Зачем ты с ними на похороны эти едешь? Этот писатель – его семья сама по себе! А твоя – сама по себе! Похороны – семейное дело. Зачем ты там?

Озолин: Причем паять серебром тоже надо. Чтоб с краю не потемнело.

Жена: Что он тебе там сказал?

Озолин: Это, Маша, важно.

Жена: Лучше слесарю тогда снести. Раз не починить так.

Озолин: Я всю жизнь свою передумал и увидел заново.

Жена: Если вещь серебряная, дорогая, ради вещи такой не жалко ни сил, ни времени, не денег. Починить бы только.

Озолин: Я должен ехать туда, где он.

Жена: Это та, наверное, уронила – на кучера похожая. Ей все равно, что вещь ценная.

Озолин: Это же просто вещь. Всего лишь вещь. Квадратик из серебра.

Жена Озолина: У тебя другая женщина?

Озолин: Не говори глупостей. Я люблю тебя.

Жена (с облегчением обнимает его): Я тоже тебя люблю!

Озолин: Я всех люблю. Я люблю людей. Я должен спасти свою душу и другим помочь спастись. Мои глаза открылись теперь. Я должен идти за этим человеком. До конца дней.

Жена: Он же умер! Умер! Умер за этой самой дверью!

Озолин: Он вечно живет.

Жена: …Погоди. Я поняла. Фу, господи, ну и напугал ты меня сначала… Ты пьяный? …Ох, господи, пьяный, ну-ка подыши, подыши… А я уж было напугалась. Вот глупая. Ну, давай сюда сюртук, ложись. А я пока самовар поставлю. Присядем. Чаю выпьем.

Озолин: Я не пьян вовсе.

Жена: Да ты подумай. Разве ж мы плохо жили? Хорошо жили. А к зиме вон крышу переклали – и печку новую, кафельную поставили. (усаживает ее рядом с собой) Деткам в палисаднике горку сделаем. Помнишь, как мы горку в прошлый раз обливали для льда? Мамаша пуху козьего передала – навяжу всем носков. У нас ведь всё есть. Всё есть… А весной поедем в Тулу… Ну, садись, присядем. Вот так, хорошо. Посмотрим Тулу, погуляем. …Вот так. (Озолин обнимает ее и гладит по волосам) А то что – глупости затеял какие-то: уеду, уеду. Ты не смотри на них. У них семья перевернутая. Этот старик знаменитый – он писатель, может, и хороший. А у себя разобраться не смог. Со своими. Все несчастные. С женой как у него нехорошо вышло со своей. Как можно его советам верить? Никак не можно. …Наколешь щепу на самовар? (Озолин целует ее в щеку, и выходит)

(Женщина идет за самоваром, радостно хлопочет, вдруг слышит, как хлопнула калитка, она бросается к окну: муж ушел совсем. Она высовывается в дверь, кричит).

Жена: Почему? Почему? Что он сказал тебе тогда? В комнате! О чем? …Чего нет у меня? Подожди! Просто скажи – что! Я хочу знать! Просто скажи – что!

(Дверь открывается – но это Катя. Жена Озолина держится спокойно и добродушно – из чего явствует, что прошло несколько месяцев. В течение их разговора в комнату молча входят и рассаживаются за столом, не привлекая к себе внимания, все дети Толстые, они с виду тоже спокойны и добродушны.)

Катя: Здорово, Маша.

Жена: Здравствуй. Садись. …Как жизнь?

Катя: Баба, что в буфете была, на станции – померла вчера, представляешь? Дочка приходила телеграмму родственникам в Кириши дать, так вот Сеня мой со службы пришел и мне рассказал.

Жена: А больше телеграмм вчера не было?

Катя: А что это ты на меня так смотришь?

Жена: Было?

Катя: Не было. Что толку ждать. …Да я б сказала, если б была тебе телеграмма.

Жена: Надо ж. А такая с виду баба ядреная была.

Катя: Вот так. И всё копила-копила, света белого не видела, всё откладывала на потом. И на – сама отложилась.

Жена: Бывает. Всё кажется – потом будет лучше. А это потом – где? Нету.

Катя: Хорошо у тебя. Люблю у тебя бывать.

Жена: Кто ж мешает приходить – всегда тебе рада. …Самовар сейчас поспеет. Чаю выпьем?

Катя: Отчего ж нет?

Жена: С баранками.

Катя: Чисто. Уют. …Рамочка какая симпатичная. В Туле, небось, брали?

Жена: В Туле.

Катя: Сейчас в Туле уже не то, что было раньше.

Жена: От глаза зависит. И в плохом магазине можно выхватить вещь хорошую, если умеючи.

Катя: Молодец, Маша. Уважаю тебя. Хорошо у тебя дома. В основном люди как живут? Без понимания. Живут, будто на вокзале, честное слово. Как ни войдешь, ни посмотришь – везде коробки стоят, узлы какие-то. Все как-то наспех. Без основательности. Всё что-то откладывают, откладывают, на потом, на потом. Будто ждут, что приедут куда-то. И вот там-то, мол, уж заживут.

Жена: Бывает.

Катя: И так-то лучше. …А то что мужик? – от него только лишняя грязь в доме и беспорядок. …Чего?

Жена (напрягшись): Давай.

Катя: Не пойму тебя. Баранок дать?

Жена: Знаешь.

Катя: С чего ты взяла?

Жена: Катя.

Катя: Ты, Маша, пойми правильно. Арсений мой вообще был против. Он как ее принял два дня тому назад, так сразу и в стол с испугу сунул.

Жена: Давай телеграмму сюда.

Катя: Арсений смысла не понял. Мне показал. Так там смысла и нет!

Жена: Дай.

Катя: Там слов рублей на шесть с полтиной, не меньше. А смысла нет.

(Жена выхватывает телеграмму)

Озолин: Милая Маша. Забудь меня. Не ищи меня и не пиши мне. Найди себе какого-нибудь хорошего скучного человека. Лишь бы тебя и деток не обижал.

Жена (в тихом ужасе): Катя, смысл-то ясный. И слов немного.

Катя: Ой, так телеграмма-то не та.

Жена: Милая Маша… Это ж – я?

Катя: Это другая телеграмма. Эту-то телеграмму Сеня мой сразу получил, как Иван Иваныч уехал, так на другой день и получил. Сеня как прочел, так и в стол сунул. Это, говорит, не надо Машу зря пугать, Иваныч мужик простой, одумается да вернется. Вот и пусть, говорит, она его ждет спокойно. А мы молчок.

Жена: А вчерашняя телеграмма?

Катя: Она не вчерашняя, она два дня назад…

Жена: …давай.

Озолин: Он, Маша, в той комнате спросил сперва, точно ли я начальник станции.

Я сказал точно.

И давно ли?

Да уж лет десять. Жена у меня тут. И дети. Дом.

Это плохо.

Почему ж плохо? – дело свое знаю и место.

Никто не знает своего места. Никто! Все вскакиваем в жизнь, будто в поезд, занимаем места, так ведь всё равно прибудем равно или поздно на станцию и нас попросят покинуть вагоны – какое ж тогда было наше место? Наше? Разве?

Что же тогда делать?…

Искать! Бежать! Бежать отсюда! Я старик, но я бежал, бежал всё равно! Надо искать! Нельзя сидеть! нельзя ждать.

Так ведь если послушать, так куда же бежать? – если всё равно в поезде, так что беги не беги, а всё, куда прибежишь, так это из третьего класса в вагон первого класса или наоборот; куда ж бежать, если мы в поезде? Почему ждать нельзя? Именно что только и ждать. Ведь всё равно довезут. Куда нам-то спешить. Поезд как приедет, так и приедет в свой срок. По расписанию.

Когда у вас последний раз на вашей станции поезд опаздывал?

Когда его величество император Александр скончался, траурный поезд из Крыма ехал в Петербург – всё расписание тогда, помнится, перевернули.

А он молчит.

Один раз только такое и было, говорю.

А он молчит.

Мне, говорю, раньше хотелось в Мексику.

Он вздохнул.

Я говорю, может, вам воды подать или доктора позвать?

Не надо.

Что же, говорю, делать?

Бежать! Только не сидеть!

Так ведь сиди или по вагонам бегай – раньше поезда не прибежишь. Или на другую станцию. Если уже вскочил в поезд.

Повторите.

Я молчу.

Повторите.

Я молчу.

Если молчите – значит, вы сами поняли. Бегите! Бегите! Бежать!

Тут пришел его доктор, болгарин этот симпатичный, который анекдоты армянские рассказывать не умеет, и дал ему опиума от нервов.

До свидания, Маша. Ветка сирени, как говорится, упала на грудь.

(Жена Озолина комкает телеграмму и сует ее в карман; берет самовар и ставит на стол Толстым, за столом – непринужденность и радостный подъем)

Сергей: Славно выпить чаю с дороги.

Таня: Замерз?

Сергей: Ну не так всё же, наверное, как Саша. Как ты, Саша? Согрелась?

Саша: Передай сахару, пожалуйста.

Таня: Ну что? Какие новости?

Сережа: Я умер в Москве, 23 декабря 1947 года. Жалко, ужасно хотелось отметить Рождество, мой любимый праздник… А Лёва – двумя годами ранее, в Швеции, в октябре. А Илюша – в Америке, в местечке Нью-Хейвен, в тридцать третьем году.

Таня: Я умерла в сентябре, девятого. Три года после Сережи. В Риме. Дивная была погода. А Миша – в сорок четвертом, в Марокко. А Андрюше повезло – он ничего так и не увидел, всех тех ужасов, что мамА. Андрюша умер в 16-м, а мамА всё испытала…

Саша: Я-то добиралась дольше всех. Я умерла в 1979-м, в Веллей-Коттедж, это под Нью-Йорком. …Замужем так и не была. Я думаю, что это из-за…

Таня: Главное, что ничего не понятно. Как вышло, что всё было – и всё разрушилось!

Жена Озолина: Баранки. С маком. Кто-нибудь хочет баранок с маком?

Катя: А ты куда?

Жена Озолина: К мужу. Приемные часы – с трех до пяти пополудни. Надо успеть. В больнице разве хорошо покормят?

Нечто вроде накопителя – типичное место ожидания. Жена Озолина сидит с узелком. К ней выходит доктор.

Доктор: Посетители?

Жена Озолина: Я посетитель.

Доктор: Колющие предметы, режущие?

Жена Озолина: Нету.

Доктор: Ручки, карандаши, расчески?

Жена Озолина: Нету.

Доктор: Ленты, веревки, пояса, шнурки?

Жена Озолина: Нету. Тут халва просто, баранки, так, чаю чтобы выпить. (подходит второй доктор)

Доктор: Литература возбуждающая, фотографии, иллюстрации?

Жена Озолина: Нету.

Второй доктор: Хочешь, анекдот расскажу. Только что новый фельдшер наш рассказал.

Доктор: Стеклянные предметы и могущие быть разбитыми и разобранными?

Жена Озолина: Нету.

Второй доктор: Заболел старый армянин.

Доктор: Фамилия?

Жена Озолина: Озолин. Иван Иванович.

Доктор: Выбыл. …Следующий.

Жена Озолина: Как? Как выбыл?

Доктор: За всеми справками прошу в регистраторский покой. …Следующий.

Жена Озолина: Как!?

Второй доктор: Короче, армянин этот как выпьет лекарство и начинает делать вот так: и! и! и! и! Ему – что? Почему? А он: так ведь написано же на флаконе: «По две таблетки после принятия пищи».

Доктор: Ну?

Жена Озолина: Как же выбыл!? Как?

Второй доктор: Это кто?

Доктор: Вчерашний.

Второй доктор: А. …Женщина, он самоубийством покончил. А вы кто будете? (жена Озолина тихо садится снова на стул)

Доктор: Чего-то я не понял.

Второй доктор: Ну после принятия – пищИ. И! и! и! и! и!

Доктор: А. …Следующий.